ТИМАКОВ Владимир
Два десятка лет назад в мире почти одновременно появились две книги, затрагивающие одну и ту же важную проблему. В 1997 году напечатан труд Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь. История человеческих сообществ». В 1998 году увидело свет произведение Андрея Паршева «Почему Россия не Америка?» Оба автора искали ответ на вечно актуальный вопрос: почему одни народы богаче, а другие беднее? Оба требовали настоящего переворота в привычных, давно укоренившихся взглядах на причины экономического процветания.
Даймонд поднял руку на многовековое убеждение западных людей в собственном антропологическом превосходстве. Опираясь на данные о географии и биологии, он очень убедительно доказал, что глобальное лидерство Евразии среди прочих материков, а западноевропейской цивилизации среди прочих сообществ Евразии обусловлено вовсе не качеством составляющих эти сообщества людей, а в первую очередь качеством наличных природных условий. Окажись предки современных папуасов на Британских островах, они точно так же, как современные англичане, получили бы шанс на мировое первенство, а предки британцев, будучи заброшенными на Тасманию без всякой связи с внешним миром, точно так же прозябали бы сейчас в каменном веке.
Паршев замахнулся на другое многовековое кредо. Он поколебал уверенность русской интеллигенции в том, что с помощью «правильного» социального устройства и под руководством «правильных» политических лидеров Россия может догнать и даже обогнать Запад по уровню жизни. Сравнивая климатические условия России, США и Западной Европы Паршев выдвинул ряд неопровержимых аргументов, исключающих такую возможность.
Суровая русская природа никогда не позволит жить в России так же богато, как в Англии или в США. Хуже того — максимально открытый рынок, на который так уповали Гайдар сотоварищи, никогда не обеспечит приток инвестиций в Россию, а наоборот — будет содействовать вывозу капитала из страны.

И Даймонд, и Паршев впервые предложили социально-экономическим наукам, витающим в эмпиреях теории, спуститься на твёрдый фундамент естественнонаучных фактов, на ту самую почву, из которой вырастает человеческое общество с его экономикой и культурой. Иначе говоря, они потребовали от наук гуманитарного блока, к которым до сих пор относятся и экономические, стать науками в строгом смысле этого понятия. Ведь любая солидная наука обязана опираться не на абстрактную логику, а на расчёт, и при сравнении любых явлений учитывать внешние условия (подобно тому, как в химии и физике, например, учитывается температура среды).
Правда, книги двух авторов, с разных сторон указавшие путь на одну и ту же истину, вызвали отнюдь не равнозначную реакцию.

Джаред Даймонд за свой труд был удостоен Пулитцеровской премии и причислен к «авторам, изменившим мир». С ним спорили, с ним соглашались, его ругали, его боготоворили,- но при всём многообразии откликов, идеи Даймонда вот уже на протяжении двадцати лет, так или иначе, находятся в центре внимания западных интеллектуалов.
В России от идей Паршева отмахнулись, как отмахиваются от залетевшей в столовую мухи. Несмотря на успешную распродажу первого тиража, автор не стал частым гостем на телепередачах, его книгу не перепечатывают отечественные издательства. В политических кругах Андрея Паршева объявили маргиналом, в научном мире вовсе проигнорировали — никто даже не попытался проверить его выводы, чтобы подтвердить их или опровергнуть. Фактор климата до сих пор остаётся вне поля зрения российской экономической науки.
Может быть, в этом отчасти виноват сам Паршев. Если тезисы Даймонда изложены в строго научном стиле, то «Почему Россия не Америка?» написана в жанре острой политической публицистики, местами переходящей в сатиру. Читатель с ходу воспринимал все аргументы автора как приёмы идеологической борьбы, и потому заведомо недооценивал их с точки зрения познания истины.
Тем не менее, поставленная Паршевым проблема никуда не делась, и мы будем наступать на климатические грабли до тех пор, пока не примем специфику нашей природы в экономический и политический расчёт.
Мне, например, пришлось задуматься об этом, ещё будучи студентом-первокурсником Биологического факультета МГУ. Тогда как раз вступила в действие знаменитая Продовольственная Программа, обещавшая покончить с дефицитом продуктов к 1990 году. Читая материалы Программы и пытаясь докопаться до сути проблемы, я задумался: почему, мы не можем произвести достаточно мяса? Почему, располагая такими огромными посевными площадями, наше сельское хозяйство не может вырастить достаточно кормов для животноводства? Почему в СССР такая низкая урожайность зерновых — около 17 центнеров с гектара, в то время как в Германии, Франции и США средняя урожайность к началу восьмидесятых превысила 40 центнеров с гектара?
Первая мысль была по тем временам крамольной: во всём виноваты колхозы. Частники-фермеры работают на себя гораздо лучше, чем колхозники на «общий котёл». На первый взгляд, это объяснение выглядело очень убедительным. Из последующих событий мы знаем, что оно удовлетворило миллионы людей, поддержавших впоследствии антикоммунистическую революцию 1991 года. Но я собирался стать учёным, и понимал, что для столь категоричных выводов нужны более строгие доказательства.
Какой была урожайность в 1913 году, когда львиную долю товарного хлеба в нашей стране производили частные хозяйства? Оказалось, что и тогда Россия отставала от ведущих западных стран более, чем вдвое. Русские крестьяне на столыпинских отрубах собирали по 8–10 центнеров зерна с гектара, а их западноевропейские и североамериканские коллеги по 20–25 центнеров. Получается, что колхозы и социальный строй на наше отставание никак не повлияли?
Исторический анализ урожайности подталкивал к вовсе пессимистическим выводам: что-то не в порядке с русским национальным менталитетом. Объяснения такого рода тоже нередки. Не только на Западе, но и в России немало людей считает, что русские ленивы, недисциплинированны, склонны к пьянству, малокультурны, а потому бедны.
Как это можно подтвердить или опровергнуть? В научной методологии для ответа на такие вопросы требуется чистый эксперимент, в котором одинаковы все параметры, кроме одного, исследуемого. Как проверить, насколько отличалась бы российская урожайность от западной, если бы не влияние социализма, царизма, колхозов, общины, крепостного права, русского характера, русской водки и других, находящихся на подозрении особенностей национальной культуры? Как исключить влияние этих параметров?
Такой эксперимент ежегодно ставит сама природа. Ведь леса и естественные луга тоже приносят свои ежегодные урожаи, подобные урожаям зерна на полях. В природных экосистемах России и Европы каждый год происходит прирост растительной биомассы. Этот процесс никак не зависит от наличия царя или парламента, от колхозов или частной собственности на землю, от этнических обычаев проживающих поблизости людей. Чтобы отыскать причины российского отставания от Запада, надо было сравнить урожайность в дикой природе наших стран.
К сожалению, целенаправленных исследований такого типа никто не проводил. Тем лучше,- значит данные о приросте биомассы в лесах России и Западных стран, которые возможно разыскать в работах по политически нейтральным темам, заведомо лишены предвзятости. Искомые цифры мне удалось найти в труде известных российских экологов Л. Е. Родина и Н. И. Базилевич «Динамика органического вещества и круговорот зольных элементов и азота в основных типах растительности земного шара».
Полученные результаты оказались на редкость красноречивыми. Годовой прирост биомассы в широколиственных лесах Мордовии составляет 63 ц/га, в дубравах Воронежской области — 69 ц/га, в сосняках Англии — 115 ц/га, в буковых лесах Германии — 130 ц/га, в широколиственных лесах США — 140 ц/га. Это означает, что естественная урожайность в трёх ведущих западных странах примерно вдвое выше, чем в двух исследованных регионах России.

Отчего возникает такая разница? Русская зима гораздо холоднее и длиннее, чем в Англии или Германии, а лето существенно короче. Совокупность тепла и осадков, которые приходятся на вегетационный сезон в указанных российских регионах, вдвое меньше объёма тепла и осадков, которые получают растения в упомянутых западных странах. В итоге и урожайность природных экосистем у нас вдвое меньше.
К этому следует добавить, что Мордовия и Воронежская область относятся к группе самых благоприятных, по российским меркам, территорий для ведения сельского хозяйства. Воронеж входит в российский топ по урожайности зерновых, выше него стоит только Кубань. Мордовия относится если не к первой, то ко второй десятке самых урожайных регионов РФ. Подавляющее большинство российских земель или более холодные (например, Вологда, Кострома, Пермь), или более засушливые (Волгоград, Саратов, Ставрополь), а ещё чаще и более холодные, и более засушливые одновременно (Башкирия, Челябинск, Оренбург и далее на восток). Следовательно, на большей части российской территории естественный прирост биомассы должен быть ещё ниже — втрое, а то и вчетверо меньше по сравнению с вышеуказанными западными странами.
Этот своеобразный «чистый эксперимент» свидетельствует, что для объяснения российского отставания в урожайности зерновых вполне достаточно одной причины — разницы природных условий. Насколько различается урожайность в дикой природе, примерно настолько же отличается она и на хлебных полях. Влияние остальных факторов на фоне главного — совокупности тепла и влаги, получаемых за вегетационный период — невелико.
На этом основании обвинения в адрес русского менталитета, русских социальных традиций и русского политического устройства должны быть сняты. Не в них коренится главная причина низкой урожайности российских полей. Те, кто надеялся уравнять российские поля с европейскими, путём смены социального строя (например, Ленин или Гайдар) или, ещё радикальнее — путём смены проживающего тут народа (например, Гитлер), были заведомо обречены на неудачу.
Из проведённого сравнения следует ещё один важный вывод. Обработав пашню такого же размера, затратив столько же труда и даже работая на таком же технологическом уровне, как его английские или немецкие коллеги, русский крестьянин получит в два-три-четыре раза меньший урожай. Так формируется разница в уровне жизни, заданная природными условиями.
Русская бедность относительно Западной Европы — не результат национальной «дикости» или социальной «отсталости», а результат существования в гораздо более суровом климате, препятствующем высокой продуктивности.
Несогласные с таким выводом обычно возражают, что другие отрасли экономики не зависят от климата так критически, как сельское хозяйство, а в современной экономике аграрный сектор занимает совсем скромное место. Если уж низкая урожайность могла быть причиной бедности в девятнадцатом веке, то при чём здесь век двадцать первый, век цифровых технологий? Тем не менее, современная экономика по-прежнему тесно связана с природными условиями.
Во-первых, от климата зависят все сферы деятельности, включая такие далёкие от природы, как кредитное дело или майнинг криптовалюты. Зависят хотя бы потому, что любой офис, где располагаются банковские служащие или майнеры, надо отапливать в холодный сезон. Кроме того, надо отапливать жильё этих служащих,- и чем просторнее стремятся жить современные люди, чем большим количеством квадратных метров мечтают они обладать в своих квартирах,- тем выше расходы на отопление.
Во-вторых, сельское хозяйство лишь недавно, около ста лет назад, потеряло свою ведущую роль в экономике. До этого долгие века и тысячелетия богатство любой страны определялось в первую очередь плодородием её полей. Когда земледелие было примитивным, и давало урожай сам-два, сам-три в Англии и Германии, к землям Руси с такими технологиями было вовсе невозможно подступиться — труд земледельца не приносил никакой отдачи. Только по мере совершенствования агрокультуры стало возможно расширять ареал зернового хозяйства в холодную зону Евразии. Поэтому в долинах Рейна и Темзы осёдлое земледелие распространилось уже две-три тысячи лет назад, в долине Днепра — чуть более тысячи лет назад, а на Сухоне и Чусовой — ещё пятью-шестью веками позже.
Стартовав гораздо раньше, чем русские, европейцы сумели за это время вложить гораздо больше средств в инфраструктуру, в дороги, мосты, порты, накопить гораздо больше недвижимости и других активов. Этот капитал до сих пор работает на них.
В-третьих, более высокая урожайность земли обеспечивает большую плотность заселения территории,- больше людей можно прокормить с одного гектара пашни. Поэтому Западная Европа заселена густо, Россия — относительно редко. Плотное население значительно облегчает европейцам логистику — не нужно возить грузы на большие расстояния, большинство поставщиков и потребителей находится рядом. Из-за редкой плотности населения в России гораздо длиннее дороги. Кроме того, строить и содержать их в холодном русском климате намного труднее, чем в европейском.
Все перечисленные выше факторы, сдерживающие накопление богатства в России, заложены ещё в аграрные века и тесно связаны с природными условиями. Выстоять в соревновании с Западом русские смогли только потому, что издавна привыкли работать больше европейцев, а потреблять меньше. Никакими «умными» политическими решениями эту закономерность изменить не удастся. Отличия нашего менталитета и нашего социального устройства от европейского — скорее всего, не тормоз развития, а способ компенсировать отставание, диктуемое трудными природными условиями.
Эта статья о суровой русской природе и недосягаемом европейском богатстве может показаться чересчур пессимистической. Но у этой медали есть обратная сторона. Российский уровень жизни всё-таки имеет шанс сравняться с европейским,- возможно, уже довольно скоро. Но произойдёт это не за счёт «европеизации» России, а за счёт «африканизации» Европы, когда накопленные за предыдущие века богатства европейцам придётся разделить с сотнями миллионов иммигрантов. Русская бытовая скромность в данном случае послужит естественным защитным барьером, делая нашу страну менее привлекательной для переселенцев из дальнего зарубежья.