29.04.2018 - 8:00
RT опубликовала интервью с бойцом батальона Захара Прилепина.

На самом деле я знаю Творога с 2013 года, мы встретились на съезде партии «Другая Россия». Тогда он выглядел как модный скинхед: ботинки Dr. Martens, короткостриженая голова и короткие баки, лёгкий бомберок. Сегодня на меня смотрел ещё молодой мужчина, но уже совсем не юноша: немного полноватый, трёхдневная щетина и не по возрасту посеребрённые сединой виски, футболка Burzum, военная высокая обувь, камуфляжные штаны. Когда я брал это интервью, мне хотелось не столько выяснить фактологию войны, сколько передать грани его, безусловно, необычной личности. Те грани, которые привели этого человека в итоге на войну.

Некоторые его мнения могут вызвать шок у обывателя, далёкого от реалий войны. Впрочем, у меня порой складывается впечатление, что обыватель далёк вообще от жизни. К некоторым его высказываниям надо относиться, безусловно, с юмором, потому как сам он полон иронии и самоиронии к миру и к себе. Но, как известно, в каждой шутке есть доля правды. В начале нашего диалога он был не особо разговорчив, но по ходу беседы, как мне кажется, мне удалось настроить его на нужную волну. Я постарался максимально сохранить атмосферу, настроение нашего разговора.

Итак, мы сделали вид, что не знаем друг друга.

— Здравствуйте.

— Добрый день.

— Представьтесь, пожалуйста. Как вас зовут?

— Меня зовут Сергей, позывной Творог. Я думаю, хватит.

Сергей, позывной — Творог / Фото из личного архива

— Расскажите немного о себе. Откуда вы родом, родители, есть ли братья или сёстры?

— Родом я из города Волгограда. Родители там проживают.

— Расскажите, с чего началась ваша война, с чего началось ваше участие.

— Как у всех, с 2014 года. Здесь началась война, а я уже очень много лет ждал, когда Россия начнёт восстанавливать утерянные при развале Советского Союза территории. Эту войну я воспринял как первые попытки долгожданного возвращения границ. Крым вот присоединился к России.

— А непосредственно перед войной чем вы занимались?

— Участвовал в политических движениях патриотического толка. Основные идеи — это пересмотр итогов приватизации, до этого за свободные выборы, за свободу собраний граждан митинговали.

— Вы состояли в какой-нибудь партии? Поддерживали какого-нибудь конкретного политика?

— Состою в партии «Другая Россия». Наш лидер — Эдуард Лимонов. К сожалению, сейчас он не в Донбассе.

— Отсчитывают начало всех этих событий с момента референдума в Крыму, наверное. Чем вы занимались, когда был референдум в Крыму?

— Когда был референдум в Крыму, я и несколько моих товарищей пытались попасть на территорию Донецкой области.

— В итоге эти попытки были успешными?

— Нет, они не были успешными. Замечательная организация есть — народно-освободительное движение, короче — НОД. Сначала, было дело, они обещали перевезти нас через границу. Потом, я так понял, они заменжевались, по-русски говоря.

— Ну, а дальнейшее развитие событий после ваших неудачных попыток проникнуть на территорию Украины из Крыма?

— Из Крыма не получалось перебраться по суше, потому что украинские войска уже стояли на Арабатской Стрелке. Это такой путь, и он был заминирован. Границу пересечь получилось, дальше уже удача покинула меня.

— Это какой месяц 2014 года был?

— Это было уже начало мая.

— То есть в Славянске бои уже шли, получается так?

— Не помню, честно говоря.

На въезде в Славянск, РИА Новости /Макс Ветров

— То есть примерно во время событий в Одессе вы предприняли попытку пересечения границы?

— Да, именно так, границу я пересёк, в дальнейшем был схвачен и избит… Здесь можно оставить подробности, история на самом деле пренеприятнейшая. После этого долгое время я занимался сбором гуманитарной помощи, уже на территории России, в Москве. Помогал движению «Интербригады» переправлять добровольцев. Ну и потом уже, в начале 2015 года, в феврале, сам перемахнул и устроился в армию ДНР.

— То есть в 2014 году при неудачной попытке вас схватили, вы были избиты и вас депортировали в Россию?

— Если коротко, да.

— В чём заключался сбор гуманитарной помощи и как это выглядело?

— Ставили по Москве пункты приёма гуманитарной помощи, ругались с полицией, спорили с местным населением. Надо сказать, в 2014 году всех очень интересовали события в Донбассе. Было огромное количество неравнодушных граждан, которые кидали деньги, на которые мы честно закупали разного рода военное снаряжение. Вообще, чтобы обмундировать бойца, необходимо на самом деле не меньше 40 тысяч. Я имею в виду полную экипировку, то есть от обуви до каски.

Но это всё не суть важно. Было огромное количество неравнодушных людей, которые приносили какие-то вещи, приносили медикаменты, продукты. Я видел пенсионеров, которые приходили и кидали пять, десять тысяч. Я видел студентов, которые кидали тысячу, я видел вполне себе состоятельных людей, которые с чувством выполненного долга кидали 50 рублей. Ну и на том, в общем-то, спасибо, конечно.

Но была и другая сторона.

Помню, однажды ко мне подошёл такой представительный гражданин лет пятидесяти, такого интеллигентного вида, в очках. Он долго расспрашивал меня о том, за что мы воюем. Я ему долго рассказывал о русском мире, о необходимости защищать границы этого русского мира, о необходимости возвращать нам наше.

О том, как Суворов говорил: где русский флаг поднят, там он опускаться не должен — или как там эта фраза звучит. В общем, пытал он меня минут 20, задавал вопросы о том, как именно идёт наша гуманитарка.

Я уже просёк, что он хочет подловить меня на вранье, но безуспешно: мы действительно всё отправляли ополчению.

В конце концов я ему сказал: если желаете, можете отправиться добровольцем, вы поедете с этой же гуманитарной помощью, той же машиной, вы увидите наших ребят там — тогда наши ребята воевали в луганском ополчении.

— «Наши ребята» — это кто?

— Ребята из партии «Другая Россия», ребята из «Интербригад». В общем, когда он понял, что поймать меня на вранье не получится, этот человек побагровел, заорал — в духе кричалок украинских нацистов.

— Это было в Москве?

— Да, в Москве.

— Это в разгар боёв 2014 года?

— Да, он это сказал и быстренько ретировался. И это не единственный случай. На наши палатки неоднократно совершались нападения. В наших ребят там стреляли из газовых пистолетов, кидались с ножами. Так что мы даже в Москве несли потери «трёхсотыми». Врагов в столице нашей Родины навалом.

— А вот в 2015 году вы в каком месяце вступили в армию ДНР?

— В феврале я приехал в Луганск, в марте приехал в Донецк, и 28-го я был уже официально зачислен. В военнике дээнэровском у меня с 28 марта стоит зачисление в 7-ю Чистяковскую бригаду. «В огне рождённую». (Усмехается.)

— И на каком участке фронта вы находились на службе в 7-й Чистяковской?

— Тогда была только-только сформирована бригада, подобрана позиция под неё. То есть образовалась Светлодарская дуга. Дебальцево было как раз взято, мы взяли Углегорск. Был план, я так понимаю, сделать ещё один маленький котёл, и под Светлодарском этот котёл предполагалось замкнуть. Ну, собственно, Светлодарская дуга простиралась от окрестностей Горловки и на север, на север, на север. Вновь сформированную седьмую бригаду поставили оборонять эти позиции.

— То есть вы находились в обороне, получается?

— Ну как бы да.

— И как эта оборона выглядела?

— Перед нами была поставлена забавнейшая задача — всячески терроризировать армию противника, дабы они подумали, что очень нас много.

— И как вы справились с задачей?

— О-о-о… Справились мы на отлично. Хохлы действительно подумали, что очень нас много и поэтому в те месяцы подтянули туда артиллерию. Я уж не знаю, что они там в отчётах писали, сколько они единиц бронетехники нашей уничтожили. (Смеётся.) Но по факту почти по пустым позициям работали батареи противника. При этом таким шквальным огнём — по 40, по 60 прилётов, иногда даже больше.

— А какие орудия в основном они использовали?

— В основном 122 мм, гаубичная артиллерия.

— И были потери с нашей стороны?

— Нашему взводу повезло очень, но вот батальон на нашем участке нёс потери. Миномётчики у нас полегли, пять человек: из них двоих «задвухсотило» и трое — «триста», соответственно. Танкисты пострадали, по-моему, один «двухсотый», трое «трёхсотых». Гранатомётку положили всю вообще. Там снаряд прилетел прямо в дом, где они базировались. У них там и склад БК был, и казарма — всё в одном месте. Ошибку они в этом допустили. Но в нашем взводе были только легкораненые.

— И сколько времени вы находились в таком состоянии, когда под обстрелами артиллерии вы изображали большое количество войск ДНР?

— На позициях я находился всего шесть месяцев, конкретно под обстрелами я был три месяца. Первый месяц было вообще тихо, потом мы чуть-чуть сменили позицию — ну на позицию соседнего взвода передвинулись. Там по нам миномётный огонь был. И работала сначала одна, потом две гаубицы — я это в счёт вообще не беру. Под миномётом прошёл второй месяц. А вот начиная с третьего месяца по нам начали стрелять очень активно. Прекратили долбить только в первой половине августа, когда наша артиллерия дала достойную ответку по врагу.

Украинский флаг на позициях близ города Марьинка, Reuters / Gleb Garanich

— После этого они прекратили обстрелы?

— Как минимум они стали намного осторожнее. Конкретно по участку, который занимал наш взвод, наша рота, — да, намного реже. То есть в течение трёх месяцев они по нам били каждый день, может быть, раз в два дня — стабильно, в общем.

А потом наша артиллерия хорошо отметила начало августа. (Смеётся.)

Позиции противника, скажем так, пылали.

Притом вся их глубоко эшелонированная оборона пылала. В ту ночь я стоял на высотке. И где-то с часу ночи до пяти утра наблюдал непрерывные серии взрывов. То есть очень плотно обложили украинцев.

— Ну, а до этого чем вы отвечали украинцам? Какую должность занимали? Непосредственно чем во взводе занимались?

— Официально я был гранатомётчиком. Меня поставили командовать расчётом АГС. Нас в расчёте было трое. Один находился в постоянном пролёте, оставались я и товарищ Фирс. Командир расчёта на самом деле у нас постоянно менялся. Я чем-то огорчу командира взвода — он Фирса ставит, Фирс чем-то огорчит — он снова меня ставит. (Смеётся.)

— В общем, окопная жизнь со своими нюансами.

— Ну, в общем, да.

— Расскажите самый запомнившийся момент из того периода.

— Самый запомнившийся момент — это когда у нас завязался очередной траншейно-позиционный бой. Завязался он, как всегда, со «стрелкотни», потом уже добавились АГС (автоматический гранатомёт. — прим.ред.), ПТУР (противотанковая управляемая ракета. — прим.ред.), миномёты, пулемёты. Короче, всё, что было, то и добавилось. С обеих сторон.

Как сейчас помню: высовываюсь из окопа, наблюдаю за пулемётной точкой противника, которая огонь перевела с меня на высотку. Огонь вёлся трассёрами, вечер был, уже темнело, и видно было хорошо. Высовываюсь и понимаю, в общем, что у меня АГС в этом направлении и смотрит. Влупливаю туда «улиточку» ВОГов (ВОГ — выстрел осколочный гранатомётный. — прим.ред.), и пулемёт замолкает. Притом замолкает резко.

(Немного молчим.)

— Хорошо. А было страшно высовываться из окопов, когда по тебе стреляет пулемёт?

— Конкретно в тот момент пулемёт шмалял не по мне. Вообще, конечно, приходилось высовываться под пулемётным огнем. Ну как сказать? Страшно. Очень страшно.

Но главное — впасть в состояние боевой медитации, просто вычистить голову от лишних мыслей.

Короче, отупеть чуть-чуть. Ну и высовываешься, как деревянный солдат Урфина Джюса. (Смеётся.) Деревянный по пояс.

— Раз заговорили о страхе. Расскажите об этом периоде 2015 года, самый страшный момент.

— Самый страшный момент… Да всё лето, чёрт. (Смеётся.)

Самый страшный момент — это всё-таки, конечно, артиллерия. То есть особенно когда они использовали не 122-й, а 152-й или 155-й калибр — покрупнее. Ощущения пренеприятнейшие. У меня самое близкое к блиндажу упал снаряд метрах эдак в 15, ощущение было такое, будто… Я почувствовал себя консервированной килькой, банку с которой уронили с пятого этажа на асфальт… Вот как-то так. Видишь, если дело происходит вечером, вспышка — и дальше вообще ни разу не смешно. Ну пренеприятнейшие ощущения.

— Я так понимаю, вы достаточно молоды. Сколько вам лет?

— 26.

— Ну я смотрю: виски у вас уже седые.

— Да нет… Хотя ну как нет? Седеть я вообще начал рано, но за 2015 год поприбавилось, конечно.

— Расскажите о каких-то смешных моментах из того периода.

— Смешные моменты? Ну какие смешные моменты на войне?

Здания, разрушенные во время столкновений с украинскими вооружёнными силами, Reuters / Alexander Ermochenko

— Все фронтовики вспоминают какие-то смешные моменты на войне. Может быть, и у вас случались какие-нибудь забавные истории?

— Ну… (Задумался.) Смешными моментами можно назвать общение с местным населением.

Между нашими и украинскими позициями располагалось водохранилище. Ну как между. Считай, сбоку от нас и от украинских позиций. У нас меньше. Почти полностью это водохранилище было под ними, под нами был один небольшой кусок. Однажды решили ловить рыбу. Ну как решили ловить рыбу: снайпер с высотки заметил на подконтрольном украинцам ставке лодку — вечером, когда темнело. Мы допёрли, что это были браконьеры. Ситуация как бы непростая. Нервная ситуация, непростая, и место непростое. Но мы решили поступить по-другому. Приметили место, куда они причалили свою лодку, ночью сделали вылазку на территорию противника с целью экспроприации плавсредства и какого-то количества установленных сетей.

В общем, сетей мы экспроприировали полтора километра. Потом к нам браконьеры эти, надо сказать, приезжали, мы с ними провели профилактическую беседу, которая заключалась в том, что не надо выплывать на ставок, находящийся на территории между нами и противником: мы это воспримем как попытку группы диверсантов проникнуть на нашу территорию. Да, по-хорошему, иначе воспринимать это и нельзя. Заприметят хохлы, что постоянно кто-то на лодке мотается туда-сюда и мы их пропускаем, а сами потом под видом этих браконьеров приплывут. Я бы приплыл.

— Ну да, в условиях войны, когда лодка с той стороны непонятная плывёт, как ещё реагировать?

— С одной стороны, это был лютый грабёж, но с другой-то стороны — там же были браконьеры…

— Грабь награбленное?

— Ну, в общем, да. (Смеётся.)

— Скажите, вы когда уволились из армии ДНР, в 2015 году?

— В сентябре. В первой половине сентября у меня получилось наконец-то уволиться из Чистяковской бригады, там были небольшие проблемы. Увольнялись солдаты в течение двух недель в среднем. Россиянам полегче уволиться, а дончан местные власти пытались удерживать, притом иногда самыми неблаговидными способами. Были моменты, когда рвали рапорта на увольнение. Просто отказывали человеку в увольнении, и попытка уйти из армии после этого приравнивалась к дезертирству. А за дезертирство сажают.

— Вы это сами видели, или другие бойцы рассказывали?

— Нет, это я сам видел. Я увольнялся с моим товарищем Фирсом, со вторым номером нашего расчёта АГС. У него первый рапорт порвали. Но Фирс слабину не дал. Следующий рапорт комбат принял уже на ура.

— Ну вот вы в середине сентября уволились. И куда вы поехали?

— (Вздыхает.) В Россию. Радоваться мирной жизни. Надо сказать, что за эти месяцы начала немного ехать крыша. Особенно вследствие артиллерийских обстрелов… Действительно, психика очень страдает. То есть поначалу воспринимаешь обстрелы как что-то само собой разумеющееся: пригнулся — пошёл дальше, когда закончилось.

А через несколько месяцев этих обстрелов — идёшь, прислушиваешься, любой выход, артиллерийский выхлоп где бы то ни было воспринимаешь как начало обстрела, ищешь ближайшую ямку на местности, то есть начинается такая вот солдатская паранойя.

На самом деле если несколько месяцев просидел на позициях, то человек зачастую уже не боец. У меня психика, как я считаю, крепкая, но вот всё-таки подрастерял я нервишки свои.

— Это как-то сказывалось в мирной жизни, в России?

— Нет. Отнюдь.

— Так, а чего же тогда она пострадала, психика эта?

— То, что психика моя пострадала, выражалось не во время мирной жизни. Выражалось это в последний (поправляется) крайний месяц моей службы. В мирной жизни отлично было, ну то есть как отлично? (Вздыхает.) Были затруднения с устройством на работу. (Вздыхает.) В общем, через некоторое время, уже будучи в Волгограде месяца три или четыре, я понял, что мирная жизнь — это просто не моё. То есть у людей какие-то совершенно непонятные для меня интересы.

— Конкретно в чём выражалось затруднение при устройстве?

— Во-первых, никому не нравилось почему-то моё предыдущее место работы, в частности — гранатомётчик.

— И как это выглядело?

— Выглядело это так. Ты приходишь устраиваться. То есть по профессии я повар, но квалификацию за годы растерял официально, и, чтобы устроиться по профессии, мне надо проходить курсы, что мне, разумеется, делать лень. Ну я, как такой среднестатистический российский мужик, решил поработать просто грузчиком. Грузчиком я пытался устроиться долго, в пять разных фирм как минимум.

Сейчас, к сожалению, введена вот эта вот новомодная дрянь — собеседование при трудоустройстве. Меня немного выбивают из колеи такие вопросы: «Кем вы видите себя через пять лет?» Если я адекватный человек, я не вижу себя через пять лет работающим в вашем долбаном магазине «Ман», понимаешь? Грузчиком тем более. Ну потому что надо быть конченым психопатом, чтобы пять лет работать грузчиком в торговой сети… Ну какие там ещё вопросы задавались? «Почему вы пошли в нашу компанию?» Я не буду рекламировать вот именно вашу компанию. Что, я должен тут при трудоустройстве пытаться убедить вот эту вот двадцатилетнюю девочку, которая сидит передо мной, в том, что торговая сеть «Магнит» намного лучше, чем торговая сеть «Пятёрочка»? Что с этим делать? То есть… Ну… (Подбирает слова.) Я просто прямо потерялся… Ну и вот этот заключительный вопрос: «Кем вы работали до?» Поначалу я отвечал: «Фрилансером». Пытались заставить написать биографию, то есть: «Перечислите все работы, в которых вы были задействованы с момента окончания учёбы». А это, я замечу — чёрт — шесть лет! В конце концов я психанул, говорю: «Всё! Вот крайнее трудоустройство: шесть месяцев я работал гранатомётчиком». На меня эта девушка смотрит, хлопает глазами. «Нет, — говорит. — Вы нам не подходите». «По какой причине я вам не подхожу?»

— Ну ясно, то есть все эти странные, с точки зрения военного человека, ритуалы оказались совершенно непонятными?

— Да они и до этого для меня были совершенно непонятными — ну это же на самом деле глупость. Всё это кажется лишним, всё кажется абсолютно бессмысленным. Ну вот, например, мне там матушка говорит: «Найди себе нормальную работу, живи как нормальный человек». Нормальный человек, по её мнению, 40 лет работает на одном и том же месте, потом уходит наконец, старый и больной, на заслуженную пенсию и помирает где-то в заработанной за эти сорок лет квартире. Как-то это не моё чуть-чуть.

— Вот вы не нашли себя в мирной жизни. И что с вами сейчас?

— Я не нашёл себя в мирной жизни, и я вернулся в Донецк. К сожалению… (Задумывается.) А может, и к счастью, но скорее к сожалению — боевых тут сейчас намного меньше, чем в 2015-м. Но тут надо понимать, что сейчас мы состоим не в мотострелковом батальоне корпуса — мы состоим в батальоне спецназначения, и нас не задействуют как регулярную армию. Мы не живём в окопах, у нас случаются выезды в определённые точки, где мы должны усилить корпус либо занять особо опасные позиции, как это было, например, на Сосновке… Конечно, хотелось бы почаще выезжать, но в целом всё устраивает.

— Ладно. Оставим конкретику войны. Вот такой у меня есть вопрос: за время вашего пребывания на фронте, на войне, что вы можете сказать о противнике? Сильные, слабые стороны?

— Что я могу сказать? На нашем крайнем месте пребывания на позициях, на Сосновке, вообще слухи ходили, что напротив нас стоит не украинская армия, в смысле не ВСУ, а рота грузинских наёмников… Так что я толком даже не могу сказать, против какой национальности я воюю. (Смеётся.) Впрочем, по большому счёту, это не так уж и важно…

Военнослужащие украинской армии, Reuters

Что я могу сказать об украинской армии? С 2015 года они стали более профессиональными. Их артиллерия работает точнее, пехота работает тактически грамотно по сравнению с 2014, 2015 годами. Уже намного сложнее делать вылазки на территорию противника. Практически это невозможно даже. С их стороны привлечены разные наёмные силы: как я уже упоминал, грузины были, были американские снайперы. Я так понимаю, они как раз на Сосновке напротив нас появлялись. Вообще, по южной части линии фронта дрейфовало несколько групп таких снайперов.

— А как вы поняли, что это именно американские снайперы?

— Во-первых, до меня дошли слухи, во-вторых, мы подобрали упавшую на излёте пулю — отнюдь не из советского оружия. То есть пуля натовского калибра, ну и плюс данные, полученные от разведки, услышанные от разведки.

— Ну это могут быть и граждане нынешней Украины, которые пользуются натовским оружием.

— (Вздыхает.) Могли быть и граждане нынешней Украины, но я не вижу причины в данном случае не доверять разведчикам. Американская армия действительно присутствует на территории Украины, Украина это не отрицает. Американские инженерные войска, я так понимаю, помогают им отстраивать линию обороны. Американские наёмники, частные военные компании были здесь ещё с 2014 года. В конце концов, зачем белые американцы будут давать своё оружие в руки этих туземцев? (Смеётся.)

Не, ну у американцев есть же установка касательно, например, бронетехники. Вот, например, если у государства появляется танк «Абрамс», это-де-факто означает, что в нём — американский экипаж.

Они не доверяют собственную высокотехнологичную технику местным войскам. Касаемо винтовок, тут, конечно, всё намного проще… Ну… (Задумался.) Можно сказать, что мне нравится думать, что я воюю с американцами.

— А по вашему мнению, какова роль Запада вообще, в целом вот в этой войне?

Да как и в любой другой войне против России. Что в Первой мировой, что во Второй мировой — против нас выступало не отдельно взятое государство, а именно сборные силы всего Запада. Так и тут по всему фронту присутствуют бойцы совершенно разных национальностей, можно сказать, всё НАТО — и даже не только НАТО. Поляки, литовцы, латвийцы, эстонцы… Я касательно всех слышал. Это снова война объединённого Запада против русского мира, просто в данном случае она более локальна.

— Ну хорошо. А какова тогда роль России в этой войне?

— Роль России? Ну как сказать, как сказать… Россия здесь воспринимается в роли такого доброго бога — одаривать местное население периодически.

В Россию верят, на Россию надеются, на Россию молятся, с Россией связывают собственную судьбу…

На Россию надеются как на мощного союзника, который поможет в том случае, если начнётся массовое наступление армии Украины.

— Которая представляет собой объединённые силы НАТО?

— В общем, да. У ДНР хватает сил оборонять ключевые точки, у ДНР хватит сил сдержать натиск противника на какое-то время. Надо ещё учитывать, что мотивация у наших бойцов всё-таки выше, чем у небратьев. В ВСУ, в их регулярную армию, люди попадают по распределению. То есть человек пошёл на контракт, его раз — выдернули из какого-нибудь Львова, сказали: «Иди, повоюй в Донбассе положенные три месяца». Разумеется, этим украинским солдатам хочется домой вернуться. Здесь же армия ДНР полностью добровольная — люди знают, на что идут, плюс идеологическая мотивация присутствует. Местные жители воюют за свои дома, россияне воюют за русский мир, фактически тоже за свои дома. Скажем так, если здесь не остановить противника, то со временем понимаешь, куда он пойдёт.

Reuters / Arben Celi

— Ладно, давайте отойдём немного от политики. Вот существует такая фраза, спетая гениальным Егором Летовым — она, конечно, и до этого существовала, но именно он её спел и популяризировал: «Не бывает атеистов в окопах под огнём». В философии экзистенциализма, которая в XX веке приобрела популярность, говорится о том, что человек по-настоящему может познать себя, познать Бога только в какой-то экстремальной ситуации, на грани выживания. Что вы можете сказать об этом?

— О-о-о, я могу сказать об этом то, что в окопах я видел православных, видел баптистов, я видел атеистов, я видел язычников, я видел монотеистов, я видел политеистов — я видел всех вообще в окопах под огнём.

— А лично вас это коснулось, вот вы лично пережили какое-то перерождение, может быть, в момент как раз, когда упал снаряд в 15 метрах от блиндажа? Или когда вели дуэль с пулемётчиком?

— Я бы не называл это перерождением, но, скажем так, на какое-то время я решил просить помощи у… (вздыхает) христианского бога. (Усмехается.) Ну да, приходилось периодически молиться. На самом деле я молитвы воспринимаю как акт отчаяния.

Так или иначе под огнём артиллерии случаются моменты, когда тебе не на что уже надеяться, кроме вмешательства каких-то высших сил.

Со стороны атеиста это будет звучать очень глупо, но… (Задумался.) Просто когда по тебе работает батарея 122-х или 152-х орудий, бывают моменты глубокого отчаяния. Что ничего не хочется, хочется просто жить, понимаешь? Ну да, в этот момент многие начинают молиться, многие — даже те, кто отрицал молитвы ранее. В остальном же в армии ДНР я наблюдаю людей совершенно разных религиозных взглядов. От фанатичных ортодоксальных христиан до… Ну в общем, всех. Все молятся своим богам: кто-то молится Велесу, кто-то молится Солнцу, кто-то вспоминает Одина — не суть важно, здесь никто на это внимания не обращает. Человека спасает то, во что он верит: хочешь — обложись иконами, хочешь — зарисуйся рунами. Главное, чтобы это тебе действительно помогало.

— Ну, а вы, собственно говоря, к кому себя причисляете? На вас футболка Burzum. Варг Викернес — он язычник, когда-то сжёг церковь.

(Смеётся.) Я отношу себя к сторонникам норвежских блэк-металлистов. (Ещё смеется.) А если серьёзно, мои религиозные взгляды — это мои религиозные взгляды. Я верю в силу древних знаков, верю в силу рун, я верю в то, что они, быть может, мне помогут. На моём, скажем так, боевом шлеме изображён скандинавский «шлем ужаса», на моём бронежилете нарисованы слова скандинавской же молитвы, которые меня, может быть, уберегут. А может быть, не уберегут… Ну, в общем, посмотрим.

— Я недавно у Захара Прилепина прочитал хорошую фразу, что война — это форма жизни. Что вы можете сказать об этой мысли? О соотношении мира и войны в сознании отдельно взятого человека, об этом соотношении в обществе, вообще в целом мире?

— Каждому поколению новому нужна своя война. К войне надо относиться философски. То есть вот так вот случилось. Война — это конфликт интересов, который невозможно решить дипломатическим способом, а таких конфликтов на самом деле очень много. И попытки недавних каких-то Минских соглашений, либо как в Сирии — какие там соглашения? Дамасские? Не суть важно. Если две нации что-то не поделили, то эти две нации должны подраться.

— И долг мужчины — участвовать в этой драке?

— Не люблю вообще это слово — «долг». Не долг, не обязанность… Я считаю, это необходимый элемент, как то: детский сад, извиняюсь, школа, работа на заводе, немножко повоевал — ну то есть это обязательная составляющая в формировании личности. Для того, чтобы у человека возникали правильные ценности, правильные жизненные ориентиры, он должен побывать там, где жизнь часто обнуляется… Не знаю, как ещё объяснить… Современное поколение, которое я наблюдал, проживая в Москве, — на что они ориентированы? Найти хорошую работу, купить хороший, я извиняюсь, коммуникатор, то бишь смартфон. Ну это же всё глупости…

— Что нужно современному молодому поколению, которое ты наблюдал в Москве?

— Современному молодому поколению нужны некоторые факторы престижа, элемент… Подскажи слово.

— Ну… Пелевин в одной из своих книг назвал это «оранус».

— Господи боже мой… Звучит порнографично.

— Это теория о круговороте материальных благ и понтов в обществе.

— Во! Точно. Замечательное русское слово — «понты». На самом деле современному молодому поколению нужны понты: дорогой автомобиль, который доказывает твой престиж, дорогой смартфон, который доказывает… Не знаю, может, в чьих-то глазах ты становишься выше остальных, выше людей, у которых этого нет. На войне вся эта чушь отходит на второй план. Ну как, не полностью, и на войне есть свои модники, у которых есть самые крутые разгрузки, самая удобная форма, дорогая шапочка фирмы «5.11»…

— Но всё равно все понимают, что это… (Делаю рукой жест, чтобы он продолжил.)

— Понт. Именно понт. На войне никто на тебя косо не посмотрит, потому что у тебя не за 80 тысяч телефон, а за две тысячи, или, там, балалайка за 400 рублей, купленная на развале.

— Ну да… Время воинов прошло, сейчас время барыг…

— Да куда же оно прошло? Никуда оно не прошло. Я бы всю жизнь воевал. Только по-честному, как говорится, чтобы червонцами царскими платили или землёй… С людишками. (Смеется.)

— Цитата из фильма «Окраина»?

— Да. Цитата, которую я полностью разделяю. (Смеётся.) Шучу, конечно.

В общем, мирные жизненные ценности отходят на второй план. С другой стороны, такие понятия, как «друг» и «товарищ», приобретают на войне особенно глубокий смысл. В мирной жизни — что такое «друг»? Человек, с которым можно выпить, человек, который сидит в одном с тобой офисе, за соседним компьютером. На войне друг и товарищ — это человек, который будет тебя прикрывать, возможно, вытаскивать тебя, искалеченного осколками, откуда бы то ни было. На войне люди учатся друг другу доверять. Я вообще считаю, что это самое большое достижение человека: научиться верить окружающим. Если верить не научишься, то здесь ты просто умрешь.

— То есть спасение современной цивилизации — в войне?

— Конечно. Спасение любой цивилизации — в войне, просто раньше воевали хорошо и долго, а сейчас, к сожалению, всякие дрянные гуманисты кричат о том, что надо жить в мире, и за этот мир они готовы платить собственной честью, гордостью, они готовы платить честью и гордостью собственной нации, собственного государства. Это неприемлемо.

(Тут уже я взял паузу, немного охренев от таких формулировок, задумался…)

— Ну… У Платонова в повести «Котлован» есть хорошая цитата, она мне очень нравится, я отчасти разделяю твои взгляды. Там один персонаж говорит о том, что мужик, который не воевал, всё равно что баба не рожавшая — идиотом живёт. И персонаж, который произнёс эту фразу, — он потерял ногу на Первой мировой. Как ты, согласен с этой цитатой?

— Да, полностью с ней согласен. То есть женщина должна родить восемь-десять детей, а мужик должен поучаствовать в восьми-десяти войнах. (Смеётся.)

А если серьёзно, то почему мы НЕ должны воевать? Ещё раз: почему мы не должны воевать? Потому что это сэкономит чьи-то мирные жизни? Да ни черта подобного! Сколько мирных жителей погибло за эти четыре — или сколько она, эта война, тут уже длится?

Сколько мирных жителей погибло за годы этого тлеющего конфликта от огня артиллерии, от каких-то диверсий и прочей тошноты? Не будем далеко заглядывать: буквально позавчера соседний от нас посёлок обстреляли, там семеро «трёхсотых», это из «мирняка». Вроде даже «двухсотые» были, я слышал. Была бы не урезанная «Минском» война, было бы всё намного быстрее и легче.

— Ну да, это ещё не учитывая демографические потери. Дети, которые не родились в результате этой войны.

— Вот именно. В 2014 и 2015 годах здесь население испытывало голод, сейчас здесь у мирного населения зарплата идёт от трёх тысяч. От трёх до десяти тысяч. И десять тысяч — это хорошая зарплата, ты хорошо устроился, ни в чём себе не отказывай. Какие дети? О каких детях может идти речь, если на десять тысяч при нынешних ценах — извиняюсь за капиталистические такие подробности — о каких детях может идти речь, если тебе этой зарплаты хватит едва на то, чтобы содержать себя и платить за собственное жильё? И это всё — результат затянувшейся войны. Да и чёрт с ними, с демографическими потерями.

Напротив нас стоит государство, которое основано на национализме, который, в свою очередь, основан на ненависти к русскому миру.

Их внешняя политика заключается в размещении на собственной территории военных баз враждебных нам государств. Почему мы НЕ должны с ними воевать?! В конце концов — почему нет?!

— Ну да… Это справедливо… Ладно, оставим немного в стороне это. Скажи, в целом что-нибудь изменилось в мировоззрении после приобретения военного опыта?

— (Задумался.) Ну, ты знаешь… Нет.

— Хм… Сложный вопрос, но простой ответ.

— Моё мировоззрение ещё с 19 лет заключалось в том, что государство Россия — это моя Родина. Границы России я рассматриваю как эфемерное понятие, меня не волнует, кто в пьяном угаре в 1991 году где на карте карандашом нарисовал эти границы. Границы России — это юридический термин, а я юридические термины, извиняюсь, с малолетства презирал. Границы России заканчиваются там, где мне оторвёт ноги и я не смогу дальше идти, понимаешь?

— Жёстко. Ну ладно, хорошо. А вот закончится война. Так или иначе, рано или поздно, тем или иным исходом. Как ты видишь свою жизнь после войны?

— О, ну у меня есть очень много вариантов. Может быть, я пойду учиться. Возможно, пойду учиться на медика. Может быть, я открою своё собственное кабаре. (Смеется.) Буду развлекать людей видом прелестных женщин, которые будут на меня работать, танцевать канкан. (Смеётся.)

А может быть — что ещё более вероятно — устроюсь в какую-нибудь частную военную компанию, повоюю в Сирии, повоюю в Афганистане. Всё-таки хочется посмотреть на другие страны. Ну, а что? Афганистан — прекрасный край на самом деле. Ты видел афганские пейзажи?

— Только в кино.

— Да не суть важно. Красиво же.

— Афганистан — это сердце Евразии по геополитической теории. Тот, кто контролирует Афганистан, — тот контролирует Евразию и, соответственно, весь мир. По крайней мере, так считал основатель геополитики как направления человеческой мысли.

— Сейчас торговцы опиумом его контролируют.

— Ну да, сейчас, по сути, сердце Земли контролируют барыги, которые торгуют дешёвым кайфом.

— Да неважно всё это, Афганистан я привёл только в качестве примера. Хочется поездить по миру, хочется заниматься тем, чем мне нравится заниматься, понимаешь? Кому-то нравится, ну я не знаю… Кому-то нравится работать на заводе, что-то созидать, что-то строить, кому-то нравится… Ну вот что тебе нравится?

— Брать интервью. (Смеёмся.)

— Ну да, кому-то нравится быть журналистом, кому-то нравится быть военным журналистом. Мне нравится именно вот воевать. Всё очень просто: есть ты, есть твой автомат. Есть друзья, есть враги — всё очень просто, как в одном фильме сказано, отсекается всё лишнее — меня это полностью устраивает.

— Понятно. То есть карьера военного тебя устраивает?

— Под словами «карьера военного» я вижу российские контрактные войска. Это не только участие непосредственно в боевых действиях, это дисциплина, это ещё некоторые чисто армейские ритуалы. Я всё-таки имею в виду карьеру солдата удачи. Присутствует определённая свобода, и ты участвуешь именно в войне. А карьера военного может у тебя протекать, я не знаю, где-нибудь в глубине России, ты можешь бегать по гарнизонам всю жизнь: там послужил, здесь помаршировал — мне это надо?

— То есть такой викинг современности: сел на драккар и поплыл на завоевания?

— (Многозначительно поднял палец вверх.) Не на драккар, а на русскую — это очень важно — ладью!

Читайте также: Куда катится ДНР

Интервью брал Олег Миронов