В начале 2018 года строились прогнозы, каким будет год. Комментаторы сходились на том, что результатом политических и экономических трансформацией предстоящего года, вызванных очевидной для всех разбалансировкой мировой экономики, будет если не возникновение новой глобальной архитектуры, то как минимум обозначение нового консенсуса для более сбалансированного развития.

Ничего подобного в 2018 году не произошло. Мы не получили ни от одного из крупнейших игроков полноценного «образа будущего», а практически все лидеры и идеологи стран, участвующих в глобальной конкуренции, буквально клялись в верности глобализации, поддерживая модели развития, на практике уже дающие ощутимые сбои.

С этой точки зрения 2018 год можно с полной уверенностью назвать годом стратегической геоэкономической паузы.

Ключевые геоэкономические игроки отказались от форсирования изменений. Эта пауза была вызвана не столько недостатком политической воли как таковой, хотя и это проявилось отчетливо, сколько пониманием тяжести возможных последствий глобальных трансформаций.

Происходившая на протяжении 2018 года интенсивная конкуренция ключевых государств мира выявила пять ключевых обстоятельств.

Первое. Глобальная взаимозависимость остается реальным фактором развития, но в наиболее устойчивом виде она сформировалась в финансово-инвестиционной сфере, где, несмотря на торможение глобализации и даже ее частичный откат, продолжает оставаться фундаментальной основой современной экономики.

Все остальные виды зависимости, в частности экспортная, энергетическая и продовольственная, а также большая часть точек технологической зависимости, оказались принципиально преодолимы и не оказывают глобально устойчивого сдерживающего воздействия.

Но американская монополия на контроль инвестпространства остается исключительно эффективной.

Второе. Глобальные институты перестали играть значимую роль в формировании общемировых политических и, в особенности, экономических тенденций.

Они утрачивают роль инструментов формирования поведенческих рамок в системе международных отношений даже для государств «второго ряда».

Роль подобных институтов, тем более изначально сконфигурированных под ситуацию динамично развивающей глобализации, начинает очень быстро деградировать.

Примером фиктивного глобального института является G7, утратившая экономический смысл существования, но наиболее симптоматичным примером операционной деградации институтов экономической и социальной глобализации является ВТО.

ВТО оказалось вне контекста практически всех торговых войн 2017–2018 годов, не продемонстрировал никакого значимого регулятивного потенциала.

Это связано с тем, что ВТО и в целом система регулирующих институтов глобальной экономики были сориентированы на другой темп развития ситуации, когда участники торговых споров согласны на временную утрату экономических бонусов, недополученной прибыли, компенсируя это нахождением внутри постоянно расширяющейся системы.

Прямого замещения влияния даже утративших эффективность глобальных институтов со стороны институтов региональных не происходит — это также является признаком геоэкономической паузы.

Ключевые игроки глобальной экономики пока не готовы обсуждать новые форматы регулирования деятельности, предпочитая фиктивное (в силу многолетнего характера разбирательств в подобных структурах, создающего эффект «отложенного решения») использование существующих институтов принятию на себя неких новых обязательств, как минимум на первое время.

Третье. Военная сила как инструмент обеспечения экономических интересов и преимуществ в экономической конкуренции нуждается в новом импульсе убедительности. Инерция «американской военной мощи», унаследованная от времен безусловной военной силовой монополярности (вторая половина 1990-х годов — начало 2000-х), перестает гарантированно действовать, снижая геоэкономическую ценность демонстраций силы.

Глобальная экономика адаптировалась к высокому уровню военно-политических рисков в 2014–2016 годах. Восстановление остроты реакции на военно-силовые риски возможно только через повышение уровня эскалации, что совершенно неоправданно с точки зрения экономических обстоятельств глобальной взаимозависимости.

Ситуация, похоже, не до конца осознана не только в США, но и в ряде других стран мира, активно использующих военно-силовые инструменты для подкрепления экономического статуса.

Важным фактором глобального развития, проявившимся именно в 2018 году, оказалось то, что глобальная военно-политическая сфера стала пространством, где деградация американской глобальной гегемонии идет наиболее быстрыми темпами.

Четвертое. Ни один из глобальных игроков не обладает полноценной геополитической глобальностью: сочетанием общемирового охвата, наличием глобальных интересов и полного спектра возможностей влияния.

США обладают остаточным глобальным влиянием, в особенности в сфере глобальных финансов, но их реальные возможности, равно как их реальные амбиции, редуцируются как минимум до формата «избирательного глобализма», фактически ситуативного.

Наиболее перспективным «промежуточным» вариантом переконфигурирования глобальной системы становится коалиционная полицентричность, формируемая в конкретных макрорегионах за счет создания при участии внешних сил коалиций, противостоящих доминирующей силе.

Уже сейчас такая система создается США в Восточной Азии, но и она имеет в основе специфическую конфигурацию экономических интересов и возможностей.

Пятое. Все активные участники глобальной политики и глобальной экономики в 2018 году убедились, что имеют внутри своих национальных политико-экономических систем, а также по их экономической периферии (вне национальных границ, но в связи с национальными системами) значимые уязвимости, ограничивающие возможности активной внешней политики, связанной с переустройством глобальной архитектуры.

При этом ни одно из значимых государств не имеет достаточных ресурсов, чтобы ликвидировать эти уязвимости в некризисном режиме в ближайшее время. Понимание внутренних уязвимостей ограничило агрессивности внешнеполитического поведения даже у США.

В США явно осознали, но еще концептуально не отрефлексировали и то, что для дальнейшей консолидации американской политической системы потребуется новая волна идеологизации американской внутренней политики, что неизбежно отразится на глобальной финансово-инвестиционной деятельности.

Конечно, 2018 год не принес фундаментальных изменений, на которые многие рассчитывали. Это был классический «переходный» год, когда все участники процессов в глобальной политике и глобальной экономике тестировали границы операционной свободы в рамках существующей системы.

Ключевые игроки глобальной политики и экономики осознали пределы своих возможностей не только в существующем формате системе мировой политики, но и в имеющихся национальных политических и экономических системах.

США убедились, что без «политического атлантизма» крайне трудно решать экономические задачи не только в Европе, но и на других важнейших рынках, например Ближнем и Среднем Востоке.

«Политический атлантизм», по своей среднесрочной экономической сути, является скрытой формой выплаты США арендной платы европейским союзникам за лояльность.

Но без этого элемента оказалось сложно обеспечивать присутствие на важном с коммерческой точки зрения европейском рынке. Дональду Трампу не удалось сломать данную систему за счет доминирования на политическом поле. Система продемонстрировала высокий уровень политической устойчивости.

Это дало выходящий за рамки американо-европейских отношений сигнал о потребности в «новой коалиционности», служащей инструментом оформления американского доминирования в геоэкономическом пространстве «коллективного Запада», но все же с перераспределением «бремени атлантизма» в пользу США, что само по себе будет сокращать финансово-инвестиционную несамостоятельность современной Европы.

Китай дошел до пределов возможностей чисто экономической конфронтации с США, осознавая, что без политического и военно-силового компонента эффективное противоборство за экономическое доминирование невозможно.

Но для формирования убедительного военно-силовой составляющей необходима глубокая переконфигурация внутреннего политического и экономического пространства страны, для чего у нынешнего руководства КНР пока не хватает политического ресурса.

Пекин будет этот ресурс последовательно создавать, сокращая влияние экономических кругов, чрезмерно вписанных в американоцентричную финансово-инвестиционную систему, в том числе активно апробируя частные и региональные финансово-инвестиционные альтернативы.

Если это предположение верно, следует ждать появления со стороны КНР спектра нетипичных для КНР инвестпродуктов, рассчитанных на внешних инвесторов и внешнее инвестирование.

Например, в не находящиеся под прямым контролем КНР участки реализуемых при управляющем участии китайцев глобальных логистических коридоров. Это не будет иметь для КНР принципиального экономического значения, но с политической точки зрения может стать важным сигналом.

Для КНР ключевой задачей ближайшего будущего станет формирование собственного и относительно защищенного инвестиционного пространства, что, впрочем, является вполне посильной задачей.

Главное открытие для ЕС, понесшего ряд серьезных геоэкономических поражений, заключается в окончательном осознании невозможности дальнейшего участия в глобальной конкуренции на сегодняшнем уровне военно-силовых инструментов, в особенности на сегодняшнем уровне развития инструментов проецирования военно-политического влияния, а также в рамках сегодняшней системы зависимости от инвестиционных инструментов, контролируемых США.

Дальнейшее сохранение нынешней степени социально-экономической интегрированности будет связано с непропорционально большими затратами различных ресурсов, сужающими возможности дальнейшей экономической экспансии.

Возникшую ситуацию можно назвать «парадокс юнкера»: для активной глобальной политики ЕС нужно сохранять содержательное единство ЕС и усиливать наднациональную управляемость ЕС, что возможно только за счет перераспределения финансовых потоков.

С другой стороны, в рамках сегодняшней экономической системы ЕС перераспределение финансовых потоков будет означать практически неминуемо резкое сокращение возможностей инвестиционной экспансии и усиление зависимости в этом направлении от внешних источников финансов: США, Китая и других финансовых систем.

Россия поняла, что может стать разменной монетой в борьбе крупнейших игроков и пока не имеет возможности полноценной самостоятельной игры в мировой экономике за исключением отдельных точечных направлений.

Пока новые подходы не выработаны, что обусловило целый ряд тактически чувствительных геоэкономических поражений во второй половине года (возобновление дискуссии о судьбе газопровода «Северный поток — 2») и усиление американского давления в сфере финансов.

Очевидно отсутствие достижений в смягчении международной политической изоляции страны, чувствительным показателем чего были результаты голосования по внесенной Россией на Генеральную Ассамблею ООН резолюции по Договору об РСМД.

Одновременно в России наиболее здоровая часть политической элиты поняла: на нынешнем уровне коррумпированности никакая борьба за влияние в будущем мире невозможна.

Сердцевиной современной российской среднесрочной политики является «борьба за будущее» — попытка в рамках строительства системы «наследственной родовой аристократии» перескочить через поколение управленцев, чем и объясняется нарастающее внимание к молодежным проектам.

Главная проблема — во временном разрыве между относительно быстрым темпом деградации существующей системы государственной власти и утраты базовых оснований лояльности по отношению к системе и относительно медленным темпом выстраивания новых социальных опор власти.

В этот «разрыв» пытаются встроиться силы, поставившие себе задачу стратегической дестабилизации системы власти.

Япония находится на пороге осознания неспособности играть значимую глобальную роль, даже в качестве «державы второго ряда», в условиях лишь частичного суверенитета и чрезмерной зависимости от США.

Выход японской политики за рамки этой модели, обрекающей Токио на положение зависимого сателлита США, в более активное и стратегически конструктивное русло возможен только через трансформацию крайне важных и чувствительных обстоятельств японской политической психологии.

На что японская элита пока не способна и вряд ли будет способна даже в условиях углубления экономической стагнации и манипулятивного воздействия различных игроков глобальной политики на чувствительные для Токио уязвимости.

Индия начинает действовать, исходя из понимания, что ключевым инструментом усиления ее позиций на мировой арене является ускоренная социальная модернизация и встраивание новой внутренней социальной системы, но при сохранении относительной внутренней стабильности, что будет означать сохранение экономически архаической коммуналистской внутренней структуры общества на неопределенный срок.

Индийская политическая элита, впрочем, не отказалась от следования стратегической линии на корпоративную и персональную глобализацию в рамках существующей модели, но избегая прямого примыкания, даже в рамках финансово-инвестиционных отношений к возможным противоборствующим силам.

Поняв пределы своих возможностей, ключевые игроки глобальной политики и экономики предпочли остаться внутри существующей системы отношений, понимая масштабы взаимной экономической взаимозависимости, что и вызвало естественное снижение военно-политической напряженности.

Дефицит политической воли, нарастающие количество и масштабы внутренних ограничений, сокращающие возможности изменений, диктуют модель оттягивания принятия решений.

Это увеличивает стимулы для появления контрсистемного политического популизма, поскольку в большинстве ведущих стран системы «дублирующих» системных элит разрушены, что особенно проявляется в Европе.

Но сохранение сегодняшних тенденций в развитии мировой политики и экономики объективно уменьшает масштабы реальной операционной взаимозависимости, усиливая стимулы для ключевых государств к изменению формата поведения.

Изменение формата поведения ключевых игроков и даже минимальный выход их за пределы существующей системы финансово-инвестиционной взаимозависимости возможен только в условиях эксплицитного кризиса всей системы.

«Периферийные кризисы», например региональное противоборство в мировой торговле или даже возникновение локализованных на национальном уровне дефолтов средних в финансово-инвестиционном отношении игроков, спровоцировать принципиальные изменения в стратегическом экономическом поведении уже вряд ли могут.

Отметим, впрочем, четыре ключевых обстоятельства, определяющих судьбу нынешней версии глобализации:

Экономическая, прежде всего финансово-инвестиционная, глобализация имеет большую инерцию, чем все другие компоненты глобализации. Сохранение относительно целостности глобальных финансов (хотя, естественно, санкционная политика будет ее разрушать) станет служить основой нарастания для асимметрий развития, которые в полной мере проявятся, начиная с 2020 года — нового политического цикла в США, а в полной мере начнут определять «большую картину» мировой экономики уже в 2022–2025 годах.

Трансформация системы глобальной экономики сдерживается и будет в дальнейшем сдерживаться сохранением значимых политически и значительных по охвату рудиментов эпохи нарастающей глобализации. Институционализация имеет значение — пока новые тенденции не будут институционализированы, можно говорить только о тенденциях и возможностях, но не о политической и экономической реальности.

Глобальное операционное пространство становится нарастающе гибридным. Нет уже классической экономики, нет классической политики — мы имеем дело с нарастюще диффузными феноменами.

Экономически значимой диффузной сущностью, одновременно проявляющейся в социальном, политическом и экономическом пространстве и имевшей выраженное инвестиционное значение, был феномен «сланцевой нефти». Он удерживается в глобальном инвестиционном мейнстриме более 4-х лет, вопреки исчерпанию экономического потенциала.

Политически значимая диффузная ситуация — управляемый конфликт вокруг Ирана, когда политические инструменты стали для США инструментом решения экономических задач, далеко выходящих за рамки только отношений с Тегераном.

Диффузность, порой хаотизированная, создает спрос на идеологические конструкты, операционно пригодные для решения конкретных экономических и политических задач. Современное политическое пространство, гибридизированное с информационным обществом, построенным на основе технологий интегрированных коммуникаций, позволяет поддерживать целостность таких диффузных феноменов существенно более длительное время, нежели раньше.

Социальные процессы могут стать одним из важнейших факторов дестабилизации не только национальных экономических систем, но и глобального социально-экономического пространства. Если на уровне экономических моделей система «зрелой глобализации» все еще сохраняет высокий уровень устойчивости, то хрупкость социальных моделей поступательно усиливается.

Ключевые стратегии на 2019–2020 годы, вероятно, будут связаны с поиском моделей поведения, обеспечивающих большую свободу маневра внутри существующей глобальной модели за счет перераспределения политического и экономического влияния на арбитражно-конкурентной основе за счет игроков более низких качественных уровней.

Это означает трансформацию экономической конкуренции и переход к приоритетной и усиливающейся конкуренции за контроль над рынками и ресурсами третьих стран.

В числе стран, в отношении которых может быть разыгран сценарий «компенсационного приза», при определенных условиях может оказаться Россия.

Это связано не только с экономическими факторами, но и с тем обстоятельством, что российская политическая и экономическая элита пока не проявила признаков наличия долгосрочного плана развития в новых условиях, а также оказалась поражена классическим для политических систем в ожидании начала транзита власти «кризисом лояльности».

Подводя итоги, можно заключить, что «год стратегической паузы» позволил многое понять о структуре современных международных отношений, но насколько он был использован основными игроками мировой политики для выработки стратегических моделей поведения — сказать весьма трудно, если в принципе возможно. Это покажет только будущее.

Читайте также: Львовский бизнесмен впал в кому и умер от укуса комара

Дмитрий Евстафьев, профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна Высшей школы экономики