ХОЛМОГОРОВ Егор
Майские ураганы и июньские снега заставляют нас, как никогда, много говорить о погоде. Хоть климат в России и предназначен, прежде всего, для уничтожения противника, но в этом году он переходит все рамки, к тому же — в мирное время.
Но это еще было бы полбеды, если бы июньские морозы не вызывали у каждого, кто хорошо знает русскую историю, тревожного чувства дежавю. Именно с таких летних морозов 1601 года начиналась страшная русская Смута, продлившаяся больше десятилетия и принесшая неисчислимые бедствия русскому народу и государству.
Все лето 1601 года шли проливные дожди, уничтожившие урожай, а затем в июле «пришел великий мраз и позябло всякое жито и всякий овощ и бысть глад велик», Москва-река была покрыта льдом. В августе опять зарядили дожди, а в сентябре выпал снег и «погиб всяк труд дел человеческих и в полях и в садах и в дубравах всяк плод земной».

Начался страшный трехлетний голод, бедняки ели кошек, собак, мышей. «Лист липовый, кора березова, полынь да лебеда — крестьянская еда» — говорили в народе. Вскоре к голоду добавилась страшная эпидемия холеры, и, в совокупности, они унесли в одной Москве 120 тысяч жизней, а всего «вымерла треть царства Московского».
С 1603 года голод пошел на убыль, но неоднократно складывалась ситуация, когда «на Москве среди лета выпал снег великий и мороз был, в санях ездили».
Французский наемник на русской службе Жак Маржерет рисовал в своих записках о годах службы в «Московии» такую ужасающую картину:
«В 1601 году начался тот великий голод, который продлился три года; мерка зерна, которая продавалась раньше за пятнадцать солей, продавалась за три рубля, что составляет почти двадцать ливров.
В продолжение этих трех лет совершались вещи столь чудовищные, что выглядят невероятными, ибо было довольно привычно видеть, как муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать — детей, чтобы их съесть.
Я был также свидетелем, как четыре жившие по соседству женщины, оставленные мужьями, сговорились, что одна пойдет на рынок купить телегу дров, сделав это, пообещает крестьянину заплатить в доме; но когда, разгрузив дрова, он вошел в избу, чтобы получить плату, то был удавлен этими женщинами и положен туда, где на холоде мог сохраняться, дожидаясь, пока его лошадь будет ими съедена в первую очередь; когда это открылось, признались в содеянном и в том, что тело этого крестьянина было третьим.
Словом, это был столь великий голод, что, не считая тех, кто умер в других городах России, в городе Москве умерли от голода более ста двадцати тысяч человек; они были похоронены в трех назначенных для этого местах за городом, о чем заботились по приказу и на средства императора, даже о саванах для погребения…
Этот голод значительно уменьшил силы России и доход императора».
Ничего экстраординарного для тогдашней жизни Европы и мира в этих событиях, впрочем, не было.
Над человечеством господствовал, по выражению французского историка Фернана Броделя, «биологический старый порядок». Урожайность сельского хозяйства была слишком низкой, степень зависимости людей от природы слишком высокой, санитарные условия — чудовищными. В результате климатические изменения — похолодание и рост влажности — создавали изначальный фон нестабильности, который усиливался войнами, мятежами и выкашивавшими целые области эпидемиями.
Климатическая ситуация XIV–XVIII веков в Европе обозначается учеными как «малый ледниковый период» (особенно сильный климатический поворот пришелся как раз на конец XVI — начало XVII в.).
Понижение температуры доходило до того, что зимой замерзали проливы Босфор и Дарданеллы, соединяющие Черное море со Средиземным. Именно из-за наступления льдов в Атлантике «закрылась» некогда открытая викингами Америка. Голодовки и эпидемии в эту эпоху — повсеместное явление.
Не понимая природы долгосрочных колебаний климата, люди обвиняли в неурожаях других людей, на рубеж XVI–XVII веков приходится пик «охоты на ведьм». А одной из реакций на страшные неурожаи, ударившие прежде всего по Центральной Европе, стала Тридцатилетняя война (1618–1648), продлившаяся значительно дольше, чем Смута на Руси, и превратившая Германию в руины.
Однако действительно ли в социальной катастрофе и коллапсе общества была виновата только жестокая непогода?
В этом позволительно усомниться. В исследовании С. И. Бараша «История неурожаев и непогоды в Европе» представлена климатическая летопись Запада и Востока Европы практически за два тысячелетия, вплоть до 1600 года.
Данные этого исследования не дают никаких оснований, чтобы считать холода 1601 года финальным ударом длительного цикла заморозков и непогоды, сопоставимых с «малым ледниковым периодом». Если в Западной Европе вся вторая половина XVI века — это и в самом деле чередование чрезвычайно суровых зим и дождливого холодного лета, то для Востока Европы характерно чередование «ледниковых» годов (1562–1568) и периодов, когда врагом крестьянина были не мороз и дождь, а засуха (1582–1598). Мало того, год 1599-й был исключительно урожайным, хотя на смену ему пришел холодный, влажный и неустойчивый 1600 год.
Но сама по себе такая короткая серия плохих лет не могла, конечно, привести к столь масштабной катастрофе. Дело было не в климате, а в социальном кризисе России второй половины XVI века, на что обратил внимание в своей «Истории России» С. А. Нефедов.
Составляющими этого кризиса были неудачная Ливонская война, разорительное крымско-татарское нашествие 1571 года и сожжение Москвы, фактическая гражданская война, в которую выливались мероприятия Опричнины, — и связанное с этими войнами значительное увеличение податей, вызвавшее повальное бегство крестьян с помещичьих земель (часть крестьян вывозились в поместья опричников, часть уходила на монастырские земли).

Это, в свою очередь, вызвало меры правительства по закрепощению тех, кто не сбежал, и резкое увеличение экономического давления на них со стороны правящих классов.
Нефедов предполагает, что в 1567–1572 годах Россия была накрыта экосоциальной катастрофой — голод, мор, нашествия, смуты, разбегание населения. Именно последствия этой катастрофы и аукнулись в начале XVII века.
Позволю предположить, что на все эти катастрофические факторы наложился еще один — Россия, парадоксальным образом, расплатилась за свои великие достижения.
Завоевание Казани и Астрахани, обустройство засечных черт по границам Степи, привело к расширению ареала обитания русского народа и сорвало с мест значительное количество населения, которое самовольно переселялось на новообретенные Поволжские окраины и границу Дикого Поля.
Переселенцы переставали обрабатывать землю по старому адресу, так что в Московском уезде обрабатывались лишь 7% помещичьей пашни, в Коломенском 25%. А по новому адресу они еще не были включены в податную систему, не работали на помещиков, а в значительном числе пополняли состав казачества и других категорий вольных людей.
Унося ноги от взвинченных податей, крестьяне ослабляли дворянское ополчение, бывшее в XV–XVI веках основной опорой правительства, тем самым подготовляя относительную военную слабость правительственного центра в годы Смуты.
Попытка Бориса Годунова справиться с хозяйственно-управленческим кризисом и привела к катастрофе. Царь Борис не только отменил право крестьян уходить от помещиков, но и фактически отказался от четкой фиксации крестьянских повинностей, предоставив помещикам право увеличивать их по своему произволу. Разумеется, это еще более усиливало невзгоды крестьян, для которых оставался лишь выбор между предельной нищетой и бегством.
Сам по себе холод 1601 года не вызвал бы всеобщей катастрофы, но в сочетании с нищетой, отсутствием запасов и ослаблением вооруженной силы дворянства он раскрутил на полную механизм социальной аномии.
Неурожай был не всеобщим. В стране хлеб был. Но богатые и влиятельные люди решили воспользоваться голодом с тем, чтобы пополнить деньгами свои сундуки. «Меж собой зговоряся, для своей корысти, хотя хлебною дорогою ценою обогатети, тот весь хлеб у себя затворили, и затаили, и для своих прибылей вздорожили в хлебе великую цену», — говорится в грамоте Бориса Годунова властям Соли Вычегодской.
Разгневанный спекуляцией царь сообщает: «Мы, великий государь царь и великий князь Борис Феодорович всея Руси самодержец… с Божею помощию и пречистые Богородицы, нашея крестиянские надежи милостию и заступлением, управляя и содержая государственные свои земли всем людям к тишине и покою, и льготе, и сыскивая вам всем, всего народа людем полезная… велели в нашем царствующем граде Москве… и во всех городех нашего царского содержания, хлебных скупщиков… сыскивати… и проведывати накрепко… чтоб от тех скупщиков и не от каких людей однолично хлеб не дорожал».
Царь распоряжается открыть государственные закрома, воеводам установить твердые хлебные цены и преследовать спекулянтам, разрешает крестьянам переходить от помещика к помещику (фактически восстанавливает «Юрьев день» — правда, эта мера была отменена из-за протеста дворян), велит «бедных огревать и хлебца взаимы дать». Но…
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы —
Они ж меня, беснуясь, проклинали!

И нельзя сказать, чтобы эти проклятия были совсем уж беспочвенны. Непродуманная социальная политика Бориса вместо облегчения народных страданий их лишь усугубляла, что безжалостно отмечает Маржерет:
«Причина столь большого числа умерших в городе Москве состоит в том, что император Борис велел ежедневно раздавать милостыню всем бедным, сколько их будет, каждому по одной московке, т. е. около семи турских денье, так что, прослышав о щедрости императора, все бежали туда, хотя у некоторых из них еще было на что жить; а когда прибывали в Москву, то не могли прожить на сказанные семь денье, хотя в большие праздники и по воскресеньям получали денинг, т. е. вдвойне, и, впадая в еще большую слабость, умирали в сказанном городе или на дорогах, возвращаясь обратно.
В конце концов Борис, узнав, что все бегут в Москву, чтобы в Москве умереть, и что страна мало-помалу начала обезлюдевать, приказал больше ничего им не подавать; с этого времени стали находить их на дорогах мертвыми и полумертвыми от перенесенных холода и голода, что было необычайным зрелищем.
Сумма, которую император Борис потратил на бедных, невероятна; не считая расходов, которые он понес в Москве, по всей России не было города, куда бы он не послал больше или меньше для прокормления сказанных нищих. Мне известно, что он послал в Смоленск с одним моим знакомым двадцать тысяч рублей. Его хорошей чертой было то, что он обычно щедро раздавал милостыни и много богатств передал священнослужителям, которые в свою очередь все были за него».
Народной реакцией на голод стал саботаж, отказ в повиновении и прямые бунты. Один из татарских царевичей, получивших за службу во владение село в Кашинском уезде, жаловался: «того села крестьяне его не слушают и запасов к нему к Москве не возят и подвод не дают, и оброку не платят, и пашни пашут мало по своей воле».
Однако более страшным явлением, чем крестьянский протест стало массовое движение разбойников, прежде всего оголодавших боярских холопов, наученных военному делу.
Разбойники перекрыли все дороги к Москве, фактически блокировав подвоз хлеба, что, в первую очередь и привело к гибели 120 тыс. москвичей. А крупная банда Хлопка подошла осенью 1603-го к самой столице — разгромить ее удалось только после настоящего сражения, в котором погиб воевода Иван Басманов (советские историки часто превозносили эту банду как «народное восстание», забывая, что ее разбои ударили, прежде всего, по народу).
Наконец, наиболее массовой реакцией на голод стал, как обычно в этот период русской истории, уход людей с насиженных мест, попытка перебраться туда, где «тепло и яблоки».

Наскоро продавали соседям дом и вещи и пускались в путь на юго-запад, — на Черниговщину и в пограничье с Речью Посполитой. А там уже жили казаки, недовольные попытками Бориса Годунова ограничить их свободы. К тому же, Годунов, чтобы как-то унять холопские разбои, распорядился всех холопов, которых господа не желают кормить, освободить. Те превратились в вольных людей и тоже двинулись на Юго-Запад.
Южное пограничье России и Польши превратилось в пороховую бочку, где скапливались беглые, вольные, остатки разгромленные разбойников. Нужно было только высечь искру, чтобы этот горючий материал запылал.
Голод в 1604 году прекратился, жизнь начала налаживаться, но тут в юго-западных землях появился Лжедмитрий — и вспыхнула Смута, поставившая Россию на грань гибели.
В начальный момент Смуты XVII века мы видим все элементы социальной аномии.
Богатеи пытаются использовать голод к своей выгоде, обескровливают хлебный рынок и начинают спекуляцию. Крестьяне отказываются засевать пашню сверх того, что им нужно для пропитания, а затем и вовсе уходят в бега. Господа отказываются кормить холопов, холопы начинают разбойничать, перехватывать подводы с хлебом и обрекают тем самым на голодную смерть тех, кто этот хлеб ждет.

Борис Годунов, приложивший большие, но малоудачные усилия для того, чтобы разрастание аномии остановить, по сути, сдается — сперва разрешает крестьянам уходить от господ, ослабляя социальные связи, затем опять запрещает — еще больше озлобляя народ. Распускает голодных холопов, чем только подливает масло в огонь. Наконец сам царь, бывший и в политическом и в мистическом смысле центральной фигурой социального порядка Руси, морально и психологически ломается — перестает покидать дворец, принимать жалобы и прошения, а когда челобитчики обращаются к нему — их разгоняют палками.
Вместо прежней щедрости и попыток справиться с голодом, Борис проявляет скупость, лично каждый вечер проверяет — хорошо ли заперты кладовые. Его ум начинают опутывать страхи, твердо зная, что царевич Димитрий, за которого выдает себя Самозванец, мертв, — все же начинает в этом сомневаться. И без того склонный к суевериям, Борис большую часть времени начинает проводить со знахарями, чернокнижниками и ведуньями, пытаясь узнать будущее и как-то обмануть судьбу, поскольку уверен, что для него «в будущей жизни нет блаженства». Личная и историческая драма Годунова — это, помимо прочего, драма самоуничтожения.

Были, разумеется, и противоположные примеры, тех, кто самоотверженностью и благочестием спасал человеческие жизни и сохранял целостность социальной ткани, как помещица Иулиания Осорьина, прославленная как Святая Праведная Иулиания Лазаревская. Ее биография, составленная сыном Каллистратом, — один из самых пронзительных текстов в старой русской литературе, дающий яркую картины борьбы человека стремящегося жить по закону Божию с голодом.

«В то же время случился голод сильный по всей Русской Земле — такой, что многие от нужды ели скверных животных и человеческую плоть, и неисчислимое множество народа от голода вымерло. И в дому блаженной крайне сильное оскудение пищи было и всяких припасов, ибо не проросло из земли всеяннное жито ее. Кони же и скот ее погибли.

Она же умоляла детей своих и слуг отнюдь не посягать ни на что чужое и воровству не предаваться, но какая еще и оставалась скотина, и одежда, и посуда, всю распродала за хлеб и тем челядь свою кормила и милостыню достаточную просящим подавала. Даже и в нищете своей не оставила она обычая подавать милостыню, и не единого нищего из приходящих не отпустила с пустыми руками в дорогу.
Когда же достигла она крайней нищеты, так что ни единого зерна не осталось в дому ее, но и тогда не смутилась она, но все упование на Бога возложила…
И еще большая скудость умножилась в дому ее. Тогда она созвала слуг своих и сказала им: „Этот глад обступает нас, видите сами. Так что если кто из вас хочет оставаться со мною, терпите, а кто не может, да ступает себе на свободу и не изнуряет себя меня ради“. Одни же, по-доброму рассудив, обещались с нею терпеть, а иные ушли. Она же с благодарением и молитвою отпустила их, не имея гнева на них нисколько.

И повелела оставшимся слугам собирать траву, называемую лебедой, и кору древесную и приготовлять из этого хлеб. И тем сама питалась и детей своих и слуг кормила. И молитвою был хлеб ее сладок. И никто в дому ее не изнемог от голода. Тем хлебом и нищих питала и, не накормив, нищего из дома не отпускала. А в то время без числа нищих было.

И говорили им соседи ее: „Чего ради в Иулианин дом входите? Она и сама гладом измирает“. А нищие отвечали им: „Многие села обошли и чистые хлебы принимали, а так всладость не наедались, как сладок хлеб у вдовы сей“. Многие ведь и имени ее не знали. Соседи же ее, богатые хлебом, посылали в дом ее просить хлеба, испытывая, и также свидетельствовали, как хлеб ее весьма сладок. И тому удивлялись, говоря меж собою: „Горазды слуги ее печь хлебы“. А не разумели, что молитвою хлеб ее сладок.

Могла бы она умолить Бога, дабы и не оскудел дом ее, но не противилась провидению Божию, терпя благодарно, ведая, что терпением обретается Царство Небесное. Претерпев же в такой нищете два года, не опечалилась, не смутилась, не пороптала и не согрешила устами своими в безумии на Бога, и не изнемогла от нищеты, но более прежнего была весела».
Характерно то, что этот подвиг Иулиании Осорьиной совершался в Нижегородской земле, то есть именно там, откуда в последующие годы выйдут общественные силы, которые сокрушат смуту.
И это тоже, конечно, не случайно — если русский центр и север оскудевали под влиянием кризиса и разбегания населения, юго-запад превращался в горючий материал, то Поволжье, напротив, прирастало демографически, укреплялось хозяйственно.
Эффект расширения русских пределов и переселения постепенно укреплялся, и, в итоге, людям с Волги достало сил и средств, чтобы собрать ополчение и исцелить терзаемое Смутой русское государство.
Какой вывод можно сделать из этой истории холода и голода?
Будем надеяться, что оптимистический. Сами по себе мороз среди лета и даже неурожай не могут столкнуть общество в социальную катастрофу. Понадобилось длительное суммирование неблагоприятных социальных и экономических факторов, чтобы нанести обществу по-настоящему сокрушительный удар.
В условиях реальной стабильности и, вроде бы, возобновляющегося экономического роста общественная ткань достаточно прочна, чтобы выдержать переохлаждение».

Хотя на социальной психологии жителей попавших в полосу холодов столиц это может сказаться, и в самом деле, не лучшем образом. Люди измотаны и устали, и так как погода не позволяет отдохнуть по-человечески, это начнет приводить к психологическим срывам. Не столько сейчас, впрочем, сколько зимой-весной будущего года. И к этой повышенной социальной нервозности нам следует быть готовыми.
Что же до урожая, «постсанкционный» аграрный подъем создает для нашей страны дополнительную прочность в сфере продовольственной безопасности.
Теперь уже всем, кажется, ясно — насколько разумным было введение контрсанкций, приведшее к настоящему продовольственному ренессансу России и освободившему нас от зависимости от продовольственного импорта.
Впрочем, для того, чтобы быть по настоящему устойчивой, старая Россия систематически вела все XVII–XVIII века борьбу за Дикое Поле, постепенно превращая его в Новороссию. Россия нуждалось и нуждается в районах, где земледелие бывает хотя бы чуть менее рискованным. То, что на рубеже XX–XXI веков эти достижения были утрачены — неиллюзорная геополитическая катастрофа для нашей страны.

Источник