Павел Раста: "Госпиталь им. Вешеневского". Часть 2
Пчёл уже несколько дней, как покинул наши ряды и отдыхает на казарме. Радио теперь мы слушаем на телефоне Тацика.
Так значит, новое перемирие. И оно через несколько дней. Н-да… Теперь хохлы расстреляют по городу всё, что осталось у них на складах. Всё неиспользованное б/к будет выпущено по Донецку, Горловке, Луганску и другим городам Донбасса за эти несколько суток. Мы это знаем. Наш враг очень предсказуем. Но от этого не легче. Ни нам, ни простым людям.
- Так что на казарме слышно про пацанов, Тацик?
- Целы пацаны, Шекспир. Все целы. Почти. Чип «трёхсотый». Его взрывной волной об стену долбануло. Сотрясение мозга или контузия – что-то такое у него. А все остальные в полном порядке.
- Как они вырвались?
- Чудом, Шекс. Их Пушкин и Семёрка со своей группой из окружения вывели. Разведчики наши. А Риддик остался из пулемёта прикрывать отход. Тоже чудом потом вырвался. Его теперь к «кресту» представляют.
- Сильно.
Звук очередного близкого прилёта сбивает с мысли. Мы сегодня уже несколько раз выскакивали в коридор. Просто для того, чтоб в случае особенно близких «входящих» нас не посекло осколками выбитых стёкол. Медсестра в коридоре сидит подобравшись.
- Мальчики, когда же это кончится?
- Ну, 15 числа должно. На время. А там ведь снова начнётся, вы же понимаете.
- Понимаю… Но, может, не начнётся?
Человеку свойственно надеяться на лучшее в любой ситуации. Даже тогда, когда он понимает, что это не имеет смысла. Я не хочу её разубеждать. А зачем? Ведь, на какое-то время, укропы действительно уймутся. Пусть человек порадуется, пока имеет такую возможность.
Неподалёку снова отрабатывает миномёт вражеских диверов. Мы почти не реагируем. Если бы летело в нас – мы бы это поняли. По какой-то причине они облюбовали подступы к госпиталю и отрабатывают отсюда по два-три раза в день. То с одной, то с другой стороны. Бойцы МГБ практически все в Углегорске и Дебальцево. Вернутся они не раньше, чем последние очаги сопротивления армии укропов будут добиты. К сожалению, сейчас это важнее. Мы всё понимаем и нам остаётся только развести руками. Самым жестоким законом войны является арифметика. Холодная и безразличная. И с ней ничего нельзя поделать. Потому, что не уважать её – значит заранее обречь себя на поражение.
Наскоро покурив, возвращаюсь в палату.
- …Да ничего ты не понимаешь! Эту войну начали чужаки, которые на нашей планете живут и под людей маскируются! Люди сами когда-то прилетели с другой планеты. Их вимана потерпела крушение в Солнечной системе, они остановились здесь на ремонт, а потом вообще остались. А эти чужаки прилетели позже и теперь нам пакостят!
Застываю, как вкопанный. Через секунду всё становится ясно: это Буран снова включил свою любимую шарманку. Не так давно он решил развернуть свою агитацию в наших тесных рядах. Принялся зачитывать нам «Славяно-арийские веды» на сон грядущий. Я не возражаю: лично мне такие чтения замечательно помогают от бессонницы. В последнее время проклятые нервы совсем вынесли мозг, а тут пять минут – и ты уже спишь сном праведника. Малоразговорчивый Тацик реагирует так же предельно спокойно и флегматично. Вот и сейчас он валялся на койке и беззвучно ржал. А вот молодой и горячий Боня снова завёлся. Вообще, Буран с ним сильно рискует. На днях подобный разговор уже едва не закончился для него плачевно. Нет, Боня – хороший парень. Честный, прямой, без второго дна. Но если к простому парню с шахты начать приставать с разговорами о рептилоидах, то привести это может к самому неожиданному и, скорее всего, весьма печальному результату. Например, к «нанесению тяжких телесных». На что Боня, судя по всему, снова вполне отчётливо настраивался. У него вообще всегда всё на лице написано.
Но в этот раз Бурану повезло. Боне неожиданно кто-то звонит и из динамика его телефона едва различимо доносится женский голос. Может девушка, может мама, мне то не ведомо, но Боня резко растаял и, под грохот очередного близкого прилёта, быстро вышел в коридор, на последок буркнув что-то неразборчивое в адрес агитатора (вероятно, точно указав адрес, по которому ему следует пойти со своим фэнтези). Впрочем, Буран, казалось, этого даже не заметил. Он вообще имеет мощную способность абстрагироваться от окружающей среды. Хорошая способность. Полезная.
- …Мы, славяне и арийцы, самые первые заселили эту планету. Четыре племени было. Их и сейчас по цвету глаз различить можно. Которые с зелёными глазами – это «ха’арийцы». Которые с серыми – это «да’арийцы». С карими – это «рассены». А с голубыми – «святорусы». Вот так и можно различить, какого ты роду-племени…
Мне внезапно становится весело.
- Слушай, Буран! Скажи-ка ты мне, славному святорусу: а чёрные глаза у кого? Ну, совсем чёрные. Беспросветно.
Буран на секунду замирает, но процесс обработки данных длится не долго.
- Да это вообще чужие! Они из другой галактики, хотят нашу планету отнять.
Плохого настроения как не бывало. Н-да… И такое бывает. Подавляя приступ накатывающего хохота, заваливаюсь на кровать и достаю смартфон:
«Слушай, ты в курсе, что твои предки – инопланетяне?))))))))»
***
Взрывная волна сотрясает стены. Гаубица. Не просто рядом, а совсем рядом. За последние несколько минут было семь гаубичных прилётов. И каждый был всё ближе, и ближе, и ближе. Мы быстро выходим в коридор. Там уже всё население женских палат. В отличии от мужской части карантина, где ополченцы составляют 100% населения, они – почти все гражданские. Наша сестра там только одна из сорока человек. Госпитальная инфекционка уже забита под завязку, а ведь эпидемия только началась. Что будет дальше – думать не хотелось. Радовало только одно: мы живём в 21-м веке. Случись такое лет сто назад, и половина этих людей имела бы все шансы покинуть карантин «грузом 200». А сейчас медицина, даже при нынешнем плачевном состоянии здравоохранения Республики, всё же совершила серьёзный прорыв в лечении такого рода хворей и минимум 99% заболевших выживают. Но здоровье их всё равно будет подорвано. Слишком люто этот вирус брался за человеческий организм.
Хотя, подорванное здоровье – это сейчас не самая большая проблема. И не самая большая угроза. Страха у нас не было. Он давно умер. Но каждый из нас всё равно задумывался, что будет, если госпиталь накроет всерьёз. Пока Бог миловал, но входящие падали рядом. Совсем рядом. Казалось, украинские артиллеристы пристреливались по нам, роняя снаряды и ракеты вокруг больничного комплекса, старательно терзая землю по его периметру. Рано или поздно такое везение закончится, и что тогда? Ну, мы-то ладно, а гражданские? Поворачиваю голову и смотрю направо, туда, где сбилась в кучу притихшая толпа женщин разного возраста. Они испуганы. Они безумно испуганы. А если по зданию будет прилёт, то и вовсе начнётся паника. Это очевидно. И паника означает жертвы. Массовые жертвы. Но один прилёт – это Бог с ним. А если госпиталь начнут долбить прицельно, целенаправленно, умышленно, по наводке кого-то из местных крыс? В палате через стену от меня лежит глухонемая женщина. Она ведь даже не слышит всего этого и её шансы убежать самостоятельно равны нулю. Как и шансы половины тех, кто слышит. Выход очевиден: если начнётся, то эвакуацией гражданских будем заниматься мы – пациенты в погонах. И не важно, что половина из нас сами передвигаются с трудом. Всё равно это наш долг. Они нам верят. Верили вне этих стен, верят и сейчас. Это хоть какой-то шанс их спасти. Возможно, единственный шанс.
- Ну, и сколько можно людей мучить? Зачем вы вообще эту войну развязали?
Внезапно я вдруг понимаю, что обращаются ко мне. Удивлённо оборачиваюсь на голос. На меня смотрит только что заступившая новая медсестра.
- Простите, что?
- Когда это кончится, я вас спрашиваю.
- Нет, вы сказали немножко иначе. То есть, по-вашему, это мы всё начали?
- А кто? Если б не вы, они б сюда не пришли. Сидели бы все тихо по домам, всё бы и обошлось.
- А обстреливаем вас тоже мы?
- Вы, кто же ещё. Если от украинцев что и прилетает, то только в ответ. А люди страдают.
Вот это да. Человек, который верит украинским СМИ. Да ещё и в самом центре Донецка. Впервые за месяцы пребывания здесь я встречаю такую уникальную личность.
- Извините, а то, что в моём отряде почти все местные – это как? Они не в курсе, по-вашему, кто эту войну начал и кто по людям стреляет? Или они сами по своим домам бьют?
- Да дурни они. Надо сдаться и всё будет хорошо.
На скулах у Бони взбухают желваки. Он резко оборачивается и уходит обратно в палату. И я сам вдруг понимаю, что мои кулаки сжаты. Разжать не получается.
- Вы тут с автоматами бегаете, а из-за вас нашу мечеть разбомбили. Мы, крымские татары, её долго строили…
Так вот оно, значит, что. Понятно.
- Женщина, я знаю минимум двух крымских татар, воюющих в ополчении. Что про них скажете?
Она открывает рот, чтобы ответить, но не успевает.
- Да закрой ты пасть свою поганую, тварина! А то я об тебя сейчас эту швабру сломаю! Все люди как люди, а ты одна такая. Откуда ты вообще взялась, лярва поганая?!!!
Милейшая тётя Катя, наша уборщица. За две недели здесь я не слышал даже, чтобы она громко разговаривала. А сейчас она кричит, срывая голос, и надвигается на осёкшуюся медсестру. И вместе с ней всё ближе придвигается толпа женщин из карантина. Я вдруг чувствую, какое напряжение повисло в воздухе. Оно звенело, как струна. Как чёрная грозовая туча, оно наливалось свинцом, готовое в любую секунду разразиться зимним ледяным штормом. Медсестра это тоже поняла. Вероятно, это неповторимое ощущение, когда все до единого на этаже хотят тебя разорвать в клочья, втоптать в пол, размазать по стене. Военные, гражданские, персонал – все до последнего человека. Без малого, сотня пар разъярённых глаз. И я хочу вместе со всеми. Вот только мне нельзя. И никому из нас нельзя.
Вслед за Боней я тоже отворачиваюсь и ухожу в палату. У меня нет желания досматривать мизансцену. Накатывает ощущение какой-то невероятной брезгливости и тяжёлого отвращения.
А за окном снова грохнуло. И снова рядом.
***
Утро. День. Вечер. Всё слилось в один сплошной поток грохота. Земля ходит ходуном. Трясётся и подскакивает, как эпилептик. Кислый пороховой запах, обычно стелящийся у земли, впервые на моей памяти дошёл до верхнего этажа. «Грады» ложатся кассетами. Кучно. Чётко. Смешиваясь с гаубичными и танковыми прилётами. Диверы исчезли. Сегодня спрятались даже они. Сегодня… В день, быть может, самого страшного обстрела со времени начала этого зимнего сезона смерти. В последний день перед началом перемирия.
Солнце уже село. Мы в палате. Пытаемся слушать радио. В этот раз на моём телефоне. Тацик уже в самоволке.
«…Обстрел Донецка и Горловки не стихает на протяжении уже почти 24 часов. Артиллерия сторон работает на всей линии соприкосновения. Особенно тяжёлая ситуация складывается в крупных городах и густонаселённых районах… К другим новостям: боевые действия на территории бывшего «Дебальцевского котла» практически прекратились. Очагов сопротивления украинской армии почти не фиксируется…».
Буран меланхолично поднимается с койки. Он снова проспал весь день и обстрел не был ему помехой. Даже на обед не отвлёкся и тарелка с «ухой» дожидалась его на столе.
- Что-то мне кушать охота.
- Значит жить будешь, дружище.
Я перевожу взгляд на свою тумбочку. Моя чашка периодически мелко дрожит и по поверхности воды в ней расходится едва заметная рябь. Чай закончился и я развожу в воде айвовое варенье. И, кстати, получается очень вкусный «айвовый компот». Он бодрит. Да и витамины мне теперь ещё долго будут нужны в максимальном количестве. Выписка через несколько дней. Жду, не дождусь.
В палату заходит пожилой боец 1-й Славянской бригады. Позывной его я не знаю. Как-то не общались мы с ним. Так, здоровались в курилке, не более того.
- Пацаны, у вас сигареты есть? А то курить охота, а у меня закончились.
- А ну, подходи-ка!
Буран оживляется. Сослуживцы из бывшего «Оплота» на днях привезли ему целый мешок бракованных сигарет с донецкой табачной фабрики. Курить их было можно. Просто у некоторых отвалился фильтр, некоторые были кособоки, какие-то короче, какие-то длиннее известного международного стандарта «king size». А попадались и вовсе уникальные экземпляры: сигаретины длинной в полметра. Просто куски сигаретной ленты по какой-то причине не порезало конвейером и они ушли в брак. При виде их наш комментарий был однозначен: «Донецкие сигареты настолько суровы…».
Такая практика не была редкостью: сигарет на фронте остро не хватало и подобный «подгон» вполне мог считаться королевским.
Ошалевший от счастья боец сгребает две горсти «суровых сигарет» (по одной в каждую руку), благодарит и удаляется, довольно улыбаясь.
- Буран, ты этот мешок год курить будешь.
- Ну, так!...
…Глухой удар приходит из неоткуда. Мы инстинктивно хватаемся за стены. Здание вдруг выгибается дугой, натягивается, как тетива лука, и резко расслабляется, раздаваясь крупной дробящей дрожью. Звук приходит долей секунды позже. Он врывается внутрь, раскалывая воздух, как гранитную плиту. Окно с хрустом распахивается и бьётся в стену, чудом не впечатав в неё стоявшего рядом Бурана. Чудом же и стекло остаётся целым. Моя чашка с «айвовым компотом» подскакивает и летит на пол, обдавая серый линолеум рубиновыми брызгами. В коридоре слышен грохот выбитых окон, звон летящего стекла и стук падающих и разлетающихся на куски цветочных горшков.
- Прямое попадание! Все на выход!
Мой крик прерывает второй прилёт. Рядом. Почти впритык. Здание снова вздрагивает.
Вылетаем в коридор. Там уже все. Пожилая дежурная медсестра мечется по этажу, пытаясь хоть как-то организовать пациентов. На лицах ужас. Все всё поняли. Недалеко от меня совсем старая женщина, выбежавшая из палаты босяком, ранила ногу битым стеклом и тихо плакала. К ней уже устремились медсёстры.
Снова удар. Снова грохот. Снова сотрясается всё вокруг.
- К стене! Присесть! Обхватить голову руками!
Я кричу, забыв про кашель. Кричу то, чему меня научили на Песках. Они слушаются. Через секунду все гражданские уже сидят у стены, съёжившись в «позе зародыша».
Поворачиваюсь к дежурной медсестре.
- Медперсонал занимается лежачими, остальных выводим мы.
И не дожидаясь ответа, подбегаю к глухонемой женщине. Единственной, кто не присел у стены. Она меня просто не слышала.
Подбегаю, поворачиваю её лицом к себе и максимально разборчиво говорю:
- Идите за мной.
Она понимает. Я беру её под руку и практически волоку к лестнице вниз. Рядом Боня уже собрал значительный женский коллектив и гонит его в том же направлении. Красавец, брат. Бежим по лестнице вниз. Похоже, что мы первые. На других этажах только начали приходить в себя.
Новый взрыв. Снова рядом.
- Да что ж они творят, суки рваные! – Боня отчаянно матерится, вспоминая всё, что он знает о русском мате. – Это ж они специально по больнице хреначат, мрази конченые!
- Хорошо, что они косые.
- По-любому.
Подвальный этаж. Пациенты и медсёстры, не останавливаясь, забегают внутрь. Я останавливаюсь у входа. В бомбоубежище мне определённо не хочется. Оглядываюсь. Вокруг меня парни из карантина. Ополченцы. В подвал не зашёл ни один. Все стоят и смотрят друг на друга. А падать-то перестало. И чего туда идти, спрашивается?
- Ну, чё, пацаны, пошли обратно.
Поднимаемся наверх бодрой вереницей. Бойцы в форменных ядовито-красных пижамах цвета флага Новороссии. Интересно мы, наверное, со стороны выглядим. Колоритно.
Навстречу нам уже волокут пациентов из других отделений. Смотрю на время: на всё у нас ушло чуть больше пяти минут. А эти только проснулись. Гражданские. «Нонкомбатанты», блин.
Поднимаемся на верхний этаж. Больница пуста. Эхо гуляет по коридорам и лестничным пролётам.
- Парни, да тут всё в нашем распоряжении! Гуляй – не хочу.
Пацаны смеются. Настроение у нас нездорово хорошее. Ну, это не удивительно. Я заметил, что после боя или обстрела оно очень часто резко поднимается. То ли в адреналине дело, то ли просто психологическая разрядка. Не важно. Мы идём и травим анекдоты, кто-то рассказывает захватывающие и явно сказочные истории из своего опыта общения с противоположным полом. Кто-то шутит, что раз мы здесь теперь одни, то неплохо было бы сходить на разведку в хранилище медицинского спирта. Я просто курю. «Обожаю запах напалма по утру», так сказать.
Заходим в палату и обнаруживаем там Бурана, сидящего за столом и преспокойно поглощающего еду возле выбитой оконной створки. Словно ничего и не случилось.
- Блин, Буран, ну ты животное. Вокруг взрывы, а он жрёт.
- Так я это… Кушать хочу.
Буран тоже весел.
- Слушай, Шекспир, а классное у тебя варенье. – Он намазывает на хлеб айвовую мякоть, поливая её искрящимся сладким сиропом. – Прямо, как у нас в Одессе.
- Чего?! Буран, ты что, одессит.
- Ага. – Он улыбается во все во все имеющиеся у него зубы и кивает, тряся лопатообразной бородой.
Мне становится ещё веселее. Я достаю смартфон и набираю сообщение: «Представь себе, это чудовище космическое – твой земляк.))))))))». Отправляю и снова смотрю на довольного Бурана. Что-то в его поведении кажется мне странноватым… Господи, твоя воля! Да он же вареньем «уху» закусывает! Жесть.
- Буран, братишка. Вот ты мне скажи, только честно: как ты вообще эту дрянь есть можешь? Там же от одного запаха весь этаж выворачивает.
- Так мне это… Как по голове прилетело, так я запахов и не чувствую. Вообще.
Мы столбенеем. Через секунду Боня начинает так громогласно хохотать, что уши закладывает. Его сгибает пополам и трясёт. Я пытаюсь сдерживаться, но это бесполезно – из глаз начинают течь слёзы и, в итоге, меня тоже разрывает диким хохотом. Вот оно, значит, что! А мы себе уже весь мозг сломали.
Я подхожу к окну и высовываюсь наружу, чтобы хоть чуть-чуть продышаться. Свежий холодный воздух чёрной зимней ночи врывается в лёгкие и прочищает голову. Он пьянит и бодрит, как хорошее красное вино.
И я вдруг понимаю, что снаружи тихо…
Полночь уже наступила и всё смолкло, как по мановению волшебной палочки. Эта тишина звучала громче любого артобстрела. Она заливала всё вокруг своим непривычным и ошарашивающим безмолвием. Отсутствием звуков смерти, от которого мы уже так сильно и, казалось, безвозвратно отвыкли.
А там впереди, на тёмных равнинах беззвёздной и безлунной ночи, засыпал Донецк.
Впервые за пять недель он засыпал в тишине… Павел Раста (позывной "Шекспир")
Источник - Агентство «Новороссия»
