Поэт и публицист из Донецка Анна Ревякина остро восприняла произошедшую трагедию — убийство главы ДНР Александра Захарченко.

Я снова не сплю, как тогда, зимой, что случилась три с половиной года назад, когда уснуть было невозможно, а если и возможно, то только вполглаза и вполуха, потому что огромный страх стоял у изголовья кровати и скалил окровавленные клыки. И весь город Донецк сегодня снова не спит.

Два часа ночи. Я вижу жёлтые беспокойные окна в доме напротив, и откуда-то из прошлого ко мне приходят слова: «Вот опять окно, где опять не спят…» Марина Ивановна Цветаева. Не люблю 31 августа, отчаянно не люблю за смертельность этой даты. Теперь вдвойне. Вчера убили Захарченко.

И это не сон, и не дурная шутка. Сначала был хлопок, потом сирены, потом мне подруга написала из Москвы: «С тобой всё нормально? У вас взрыв!» Со мною — да, впрочем, нет, со мною давно уже не всё нормально, точнее всё совсем ненормально. Потом позвонила подруга из Макеевки и, преодолевая треск в телефонной трубке, проорала: «Первый — двухсотый!» Я переспросила, она снова проорала: «Глава — двухсотый!» И в это мгновенье у меня затрясся мизинец на правой руке, я держала телефон правой рукой и видела боковым зрением, как трясётся мой мизинец. И я ничего не могла поделать с этим мизинцем. А потом затряслась вся кисть…

За четыре года войны я научилась бороться с паническими атаками. Я молюсь, если ужас застаёт меня посреди улицы или за работой. Просто останавливаюсь и молюсь. Иногда это помогает.

Ещё помогает позвонить сыну и услышать, что с ним всё в порядке. Иногда я могу даже признаться случайному свидетелю моей борьбы со страхом, что мне просто тошно, но сейчас это пройдёт. Вчера, 31 августа 2018 года, мне было жутко. Я закрыла глаза и прочла Отче наш.

Если тебе, дорогой читатель, кажется, что с тобою сейчас говорит экзальтированная женщина-поэт, воспевающая по старинному поэтскому обычаю экзистенциальную тошноту Сартра, то ты жестоко ошибёшься. Паническая атака — это не Сартр с его высокой литературой, это самая настоящая обыкновенная тошниловка, от которой никуда не сбежать. Помогает только молитва.

К Захарченко в Донецке относились по-разному. Кому-то он был родным и близким, кто-то его недолюбливал за угловатость, но считал при этом своим. Кому-то нужен был Глава пообразованней, кому-то — понаглей, а кто-то вообще не любит любую власть. Кому-то нравился его правильный фенотип, а кто-то осуждал его за то, что он продолжал упорно носить камуфляж.

Донецк — сложный город, а дончане — сложный народ. Всем не угодишь, но бесспорно было одно, Батя был гарантом той призрачной и слабосильной стабильности, в которую мы научились верить, в которую нам надо было верить. Людям вообще надо во что-то верить.

Батя погиб. Журналисты уселись за ноутбуки, политологи принялись давать комментарии. Сценарии, уклады, предположения, вопросы и ответы. Смерть тут же проанализировали и выдали на-гора несколько возможных вариантов развития событий. И совсем забыли, что погиб человек сорока двух лет от роду, который четыре года сидел на электрическом стуле, не зная, с какой стороны ему прилетит.

Батя погиб, и стало так страшно, как не было страшно уже давно. За себя стало страшно, за свою шкуру. Мгновенно слетела вся эта мирная мишура — бульвары, театры, филармония, скверы, праздники. Стало страшно до одури, до ора, до детской истерики: «Мама, забери меня отсюда!». И один вопрос, передаваемый из уст в уста: «Что будет дальше?».

Мы устали, это правда. Мы стали капризны, это правда вдвойне. Нам теперь подавай блага, аналогичные мирным. Мы настолько привыкли жить в условиях гибридной странной войны, что перестали помнить, что идёт война. Вооружение отведено, очередное перемирие подписано, по центру города не стреляют, можно пойти прогуляться с собакой по бульвару и поворчать, что нет нужных сигарет. Узнаёте себя? Я — да!

Батя погиб. И затряслись поджилки. Погиб. В центре города. На бульваре Пушкина (центрее не бывает). Рядом с первой школой. А завтра первое сентября. Детям же в школу?! А всего пострадало одиннадцать человек.

И снова вернулся тот самый первый животный ужас из 2014 года, когда ложился спать и понимал, что впереди одно лишь безвременье.

И снова обнимаешь ребёнка и думаешь только о том, что самое главное — это жизнь. Батя говорил, что готов погибнуть на этой войне, за этот город, за республику. И погиб. Мы, дончане, часто говорим друг другу, что готовы жизнь отдать за наш город. Так давайте всё же отдадим. И я сейчас не о смерти, а именно о жизни.

Отдать жизнь — это не ныть и не жаловаться на усталость, держаться вместе. Посмотрите, какими мы стали! Донецком 2014–2015 годов я гордилась! Мы были и били кулаком! А сейчас? Трясущиеся мизинцы.

Да, мы устали. Нам страшно. И очень больно. И мы снова не спим. Но, боже мой, мы все здесь герои. Ведь нас давно считают героями, стойкими оловянными солдатиками, последними из могикан. Мы герои, только немного устали. И нам тоже бывает страшно, очень страшно, как этой ночью с лета на осень в 2018 году по Рождестве Христовом.

Я не знаю. Вчера, 31 августа, был страшный и нескончаемый день, город провёл ночь в оцепенении. Первый звонок перенесли на вторник, траур по Кобзону будет длиться по воскресенье, таков был указ Главы Донецкой Народной Республики.

Траур по Александру Захарченко будет длиться по 3 сентября, похороны и прощание планируются на 2 число.

Что будет дальше, я не знаю, но я знаю точно, что паника и страх — самые неконструктивные и деморализующие советчики. А ещё я знаю, что мы не имеем права отступить, так как отступать нам некуда, у нас за плечами наш город и наш дом, и души тех, кто смертью заплатил за нашу жизнь.

***

Реквием

Как уходят герои? Молча.

Растеряв все рефлексы волчьи.

Вместо слёз для них море горечи,

вместо роз для них залп тройной

холостыми, и серый в штатском

что-то скажет нам о солдатской,

о судьбе двух народов братских,

пофлиртует с седой вдовой.

А над кладбищем, там, где дымка,

реют ангелы-невидимки,

их не видно на фотоснимках,

но ты слышишь шуршанье крыл.

Это ветер в густых берёзах

прячет наши с тобою слёзы.

Наша жизнь — череда наркозов

да пролитых на лист чернил.

Развяжи мои губы словом,

я парю над изрытым полем,

я привык, что тобою болен,

я привык уже умирать.

Я лечу, и мне светят звёзды,

и рябины алеют гроздья,

и вся жизнь теперь то, что поздно,

то, что вряд ли воротишь вспять.

Читайте также: Стали известны подробности закладки бомбы, убившей Захарченко

Анна Ревякина

Украина.ру