Кто-то говорит, что у Моторолы было маловато охраны, кто-то — что в условиях войны офицеры и их семьи должны находиться на казарменном положении. Но те, кто так рассуждает, плохо представляют себе реалии этой войны.

Улица Челюскинцев, дом 121 — обычная панельная девятиэтажка на шесть парадных. Там на седьмом этаже жил Арсен Павлов с семьей — женой и двумя совсем еще маленькими детьми.

Еще раз повторю — легендарный Моторола жил в самом обычном доме. Чтобы было понятно — я, когда искал себе квартиру в Донецке, такие варианты даже не рассматривал. А я парень простой и без особых претензий.

Писатель Захар Прилепин, побывав у него в гостях, так описывает дом полковника Павлова:

«Обычный, с известным всем запахом легкой затхлости, в меру пошарпанный, народный подъезд (…) квартира трехкомнатная, комнатки маленькие. И совсем небольшая кухонька».

Люди думают, что раз такой большой и знаменитый человек, то и должен жить в элитном доме с закрытой территорией, камерами наблюдения и заборами. А там даже консьержа не было.

«Нисколько бы не удивился и не огорчился, — пишет Прилепин, — если б Моторола жил в огромном коттедже за огромным забором, а во дворе бы стоял танк. В Донецке множество пустых коттеджей, чьи хозяева в самом начале войны уехали в Киев.

В конце концов, один из главных „сепаратистских боевиков“, если верить новостям украинских СМИ, столько всяких дел натворил, что должен был давно на свои отстроить себе дворец. Но нет».

Читайте также: Памяти Моторолы: Арсен Павлов в Донецке — дома (ФОТО)

Почему нет? В одном из интервью на вопрос, кто же такой на самом деле Арсен Павлов, он ответил так:

«Я простой рабочий. Я просто работаю. Работать своими руками и зарабатывать деньги — вот моя стезя. Мне другого не надо, чтобы обеспечивать свою семью. Мне не нужно стремиться зарабатывать так, чтобы быть лучше, чем другие. Вот есть уровень обычного рабочего человека. Для меня он, я считаю, нормальный».

Пишут, что переехал на Челюскинцев он только летом. Прежний адрес Моторолы в нескольких кварталах от места его гибели — дом был тоже не из элитных, но хоть кирпичная многоэтажка постсоветской постройки.

Я видел, как он охраняется. Несколько бойцов с автоматами сидели в машине, припаркованной у двора. Причем этот экипаж охранял его жену — когда она уезжала по своим делам, там даже этой машины не было.

Сам Арсен нередко мог ехать по городу на своем квадроцикле вообще без сопровождения или с машиной, которая ехала за ним.

Многих такая беспечность удивляет не меньше, чем скромный быт популярного командира. Кто-то говорит, что маловато охраны, кто-то — что в условиях войны офицеры и их семьи должны находиться на казарменном положении, в охраняемых «военных городках».

Но те, кто так рассуждает, на самом деле плохо представляют себе реалии этой войны, которую за ее странности недаром стараются снабдить дополнительным определением. Чаще всего ее называют «гибридной».

И дело тут не только в запутанном переплетении прямого и косвенного военного вмешательства великих держав в сочетании с информационными технологиями, экономическими санкциями и дипломатическими маневрами.

Дело также в том, что все эти формы войны образуют еще и сложный гибрид с миром. Причем эти формы зачастую даже юридически оформлены в виде разного рода перемирий и переговорных процессов.

Публицист Эдуард Биров очень верно подметил этот момент в интервью Башара Асада — человека, ведущего ту же «гибридную войну» на другом театре боевых действий:

«Для сознания большинства современников, воспитанных на войнах XX века и привыкших к определенным стереотипам поведения в военное время, именно такое сочетание мирных улиц через квартал с боевыми действиями вызывает наибольшее непонимание.

Продолжение гражданской жизни дает психологический эффект „нормальности“ ситуации, которая помогает преодолеть страх террора и позволяет удерживать функционирование экономики, которая также подвергается атакам».

Сам Асад так объясняет эту разницу между войной гибридной и известной нам по семейным историям, книгам и кинофильмам войной тотальной, когда ей строго подчинена абсолютно вся жизнь страны:

«Это нормально, когда война длится несколько недель или несколько месяцев, но для войны, которая длится уже шесть лет, это означает паралич общества и паралич страны. Вы не можете выиграть войну с парализованным обществом».

Несмотря на преобразование в регулярные армейские корпуса по российскому образцу, вооруженные силы республик Донбасса все еще, по сути, ополчение — т. е. это люди, взявшие в руки оружие, чтобы защитить от внешней силы привычный жизненный уклад своего края, своих поселков и городов.

Они живут там, где воюют, и воюют там, где живут.

Эта возможность мирной жизни у них за спиной вызывает противоречивые чувства. С одной стороны, это придает силы самой борьбе, с другой — часто оборачивается раздражением на тех, кто ведет себя так, словно никакой войны и вовсе нет.

Этот контраст я особо прочувствовал в июне 2015 года, в разгар боев за Марьинку — один из пригородов Донецка. Я стоял на оживленной улице и смотрел, как мимо проезжают БТР с десантом мотороловских «спартанцев» на броне — они ехали мимо автомобилей, торгового центра, идеально ухоженных донецких парков туда, на звуки усилившейся канонады, доносящейся с юго-западных предместий.

Казалось, что вся улица на секунду замерла и смотрит на лица увешенных оружием и снаряжением бойцов, а они вглядываются в лица гражданских, которые еще мгновенье назад спешили по своим делам, а теперь остановились и смотрят вслед.

Все мы думали о том, что эти люди идут навстречу смерти, и никто не знает, кому из них суждено сегодня жить, а кому — пасть. А потом колонна прошла — и город вновь, как ни в чем не бывало, зажил своей обычной жизнью. И лишь доносящийся грохот разрывов напоминал о войне и смерти.

Моторола в Новороссии с первых дней Русской весны и с первых майских дней 2014 года на передовой. Неоднократно был ранен, несколько раз тяжело. И все это время он был простым рабочим этой войны.

Донецк — это город таких вот рабочих людей: кто-то из них возвращается в свои панельные многоэтажки из забоя, кто-то — из цеха, а в последние два года кто-то возвращается с передовой.

Да, впрочем, рабочая специальность может быть и без тени еще советской романтикой. Кто-то моет машины, кто-то делает гранитные надгробия, кто-то ремонтирует водопровод и метет двор.

Один из либеральных интеллектуалов как-то в сердцах написал на своей странице в «Фейсбуке»: «Если бы не Кремль, Моторола до сих пор работал бы мойщиком на заправке, ДНР-ЛНР существовали бы только в умах трех с половиной калек, Гиркин спокойно бухал бы в своей хрущевке».

Если вы думаете, что здесь первичны политические противоречия с Кремлем, то вы ошибетесь. Совсем наоборот. Эти люди испытывают нескрываемое отвращение к обитателям панельных домов советской постройки, особенно если те пытаются покинуть пределы отведенной им резервации.

Арсен Павлов оставляет свою пыльную работу и становится Моторолой для того, чтобы принять участие в событиях, определяющих ход истории на ближайшие десятилетия. Чтобы вписать в эту историю и свое имя, и свой позывной. Чтобы стать героем репортажей New York Times и Daily Mail, публиковавших фото с его свадьбы.

Чтобы стать легендой.

Моторола был самым наглядным, но далеко не единственным живым опровержением всех разговоров об утрате русскими «пассионарности», о надрыве и увядании русского народа.

И в этом главная причина какой-то совершенно невероятной ненависти, которую испытывают к нему политические украинцы по обе стороны российско-украинской границы.

В пропагандистской риторике он и его не менее знаменитый напарник Михаил Гиви Толстых превратились в эквивалент библейских Гога и Магога. «К вам придут Гиви с Моторолой», «Гиви с Моторолой сожгут наши дома», «вы что, Гиви с Моторолой хотите?» — пугают друг друга заукраинцы.

Чем же они заслужили себе такую славу?

Чтобы как-то перебить ужас, охвативший украинцев от дуновения в августе 2014-го «Северного Ветра», медиа выдумали миф о героической обороне донецкого аэропорта (ДАП), в которой антагонистами «киборгов» выступили те самые Гиви с Моторолой.

А поскольку аэропорт, обороняемый не столько украинским оружием, сколько первыми минскими протоколами, пал в течение первых нескольких дней нового наступления, то в мифологическом сознании украинцев люди, им овладевшие, превратились в их ночной кошмар, воплощение экзистенциального зла — назгулов их воображаемого Мордора.

И вот эта история очень хорошо показывает всю разницу между сражающимися сторонами, которую многим иной раз очень удобно не замечать.

Живой, из плоти и крови, со своими реальными достоинствами и недостатками Моторола противостоял неким «киборгам», таким же обезличенным, как и предыдущий украинский «зонтичный бренд» «Небесная сотня».

Снова ни имен, ни фамилий, ни даже названий подразделений. Зачем? Лишние детали. Как оценить реальные потери? Как найти ответственных командиров? У киборгов «потерь нет». Киборг может лежать под бетонной плитой, и этого будет достаточно, чтобы патриотичные киевские домохозяйки были уверены, что «ДАП их».

Нет у них и командиров. Был «легендарный комбат Купол», но как только Павлов в минуты очередного перемирия на камеры пожал ему руку, тот сразу развоплотился, и выяснилось, что это «не тот» легендарный «Купол», а какой-то другой.

В этом различии одновременно и сила, и уязвимость восстания Новороссии.

Сила в том, что живой человек в конечном итоге привлекательней медийного бренда, и это восстание породило яркие героические человеческие образы, возникшие буквально из ничего, стоило людям только выйти из своих хрущевок и автомоек.

На этих личностях и их образах до сих пор держится очень многое. Не будь их, не было бы никакого «Военторга» и «отпускников», никаких усилий «патриотической российской бюрократии», ничего из того, что сегодня поддерживает жизнь на двух клочках вырванной из-под Украины земли.

С другой стороны, изначально этим людям противостояла государственная машина с ее спецслужбами, армией и пропагандой, силу которых не стоит недооценивать. Она способна раздавить одной своей инерцией, одной массой. Любой, самый ржавый и коррумпированный государственный механизм сильнее харизматичных одиночек.

Одной государственной машине может быть противопоставлена только другая — более сильная и эффективная. При всем моем энтузиазме в отношении республик я отдаю себе отчет в том, что у «отдельных районов Донецкой и Луганской областей» на создание такой машины попросту нет ресурсов.

Гибель каждого, кто несет в себе «дух четырнадцатого года», — это невосполнимая утрата. И никто пока не может сказать, что будет, когда таких людей в первых рядах не останется совсем. Кто и что придет им на смену?

Трудно называть более надежную гарантию того, что дело Русской весны не будет похоронено вместе с ее героями, чем память, которую они по себе оставили. Память, которая будет жить в миллионах сердец от Владивостока до Бреста.

Такие вопросы решать, конечно, дончанам, но мне кажется, что полковник армии ДНР Арсен Сергеевич Павлов достоин погребения в южном сквере Театральной площади, на улице Артема.

Там, где покоятся освободители Донецка гвардии полковник, командир 32-й танковой бригады Франц Андреевич Гринкевич и генерал-лейтенант, член Военного совета Южного фронта Кузьма Акимович Гуров.

Вечная память герою!

Александр Васильев, Деловая газета «Взгляд»